– Ну уж нет. Это ты не веришь в Бога.
– С чего такие выводы?
– С того, что у тебя нет веры.
На это у меня не было ответа.
– У тебя есть деньги? – спросил он.
Двадцатка и немного мелочи. Джеймс принялся искать что-то в телефоне.
– У нас почти девяносто долларов. Должен быть какой-нибудь дешевенький отель, на который хватит этих денег. – Он постучал по телефону, и тут его губы растянулись в широкой улыбке. – Возле Пенн-стейшн, написано, что за ночь всего девяносто три доллара.
– Но у нас не девяносто три.
– Ну, почти. Идем.
Мы пошли к отелю, колючий и злой ветер толкал нас в спину.
Администратор сказал нам, что номер стоит сто двадцать пять долларов за ночь, плюс налог, но если мы заплатим наличными, уйдем до конца его смены и не станем пользоваться полотенцами, то можем заплатить восемьдесят.
Мы медленно поднялись на лифте на девятый этаж. Джеймс дрожал, когда отпирал дверь, но сказал, что из-за холода, и первым делом увеличил температуру на термостате.
Номер оказался страшным и темным, окно выходило на вентиляционную шахту. Когда я представлял нас в каком-то месте, оно не выглядело вот так. Или как тропические воды Фиджи. Оно выглядело как мой дом, моя кровать.
Это было моей фантазией. Спать с Джеймсом в обнимку на моей кровати дома, а не прятаться. Но сейчас эта фантазия казалась еще дальше, чем фиджийское бунгало.
Мы уселись по краям кровати. Нам так долго хотелось иметь собственное местечко, а теперь мы не знали, что делать.
У нас был секс. Мы изучали изгибы наших тел в укромных уголках Центрального парка, в пустой дамской комнате на верхнем этаже одного из старых обанкротившихся универмагов. Но эти контакты неизбежно были быстрыми и тайными: сорванные рубашки, расстегнутые ширинки, обнажены лишь важные части, но мы всегда готовы сбежать.
По правде говоря, так было только с Джеймсом: я всегда готов сбежать.
Но здесь, в этом номере с дребезжащим термостатом, мы могли не торопиться. Мы начали нерешительно целоваться, нервно хихикая. Скинули обувь. Поцеловались еще, чуть увереннее, и сняли рубашки. Мы действовали медленно, хотя было мучительно, потому что время впервые оказалось в нашем распоряжении.
В такой не-спешке я разглядел то, чего не довелось прежде. Шрам на его левом плече. Особенность цвета кожи на животе, она была ближе к моему оттенку. Его пальцы на ногах одной длины.
– Мама называла мои ноги ногами балерины, – сказал он в ответ на мое замешательство.
– Ты никогда не говоришь о своей маме.
– Нечего говорить.
– Ты ее любил?
– Что за вопрос? Конечно, я ее любил. – Он замолчал и погрыз ноготь на большом пальце. – И знаю, что она любила меня, но иногда этого недостаточно.