— Хорошо. Я его, конечно, разочаровал, но он хороший дядька был. Здорово помог.
— А сейчас он где?
— Помер. Давно уже. Он старый был. Когда был жив, даже подхалтурить получалось. Теперь все это накрылось.
— А ты теперь такой, как он?
— Шутишь?! — Я даже рассмеялся, совершенно невольно. — Я — дилетант. Для конторы сойду — не больно им философия сдалась, — но я не философ. Чтоб таким стать — это надо над книгами всю жизнь сидеть, да еще и думать постоянно. Это как минимум.
Она задумалась. Чувствовалось, что думает про меня, переваривает.
В общем, мы разговорились. Она и про себя кое-что поведала, теперь уже в основном я задавал вопросы. Но ничего особенного я про нее не узнал. Дети, бывший муж, работа… В общем, дребедень. Такая же, как у меня, как у всех. Дело было не в житейских обстоятельствах, дело было в ней самой. В ней чувствовалась какая-то жадность к жизни, будь то Тарковский или Антониони, походы на байдарке или шашлычок под водочку, Климт или Гауди (натасканная оказалась) — то, что начисто отсутствовало у меня. И меня к ней тянуло. Я заряжался от нее, как от батареи. Мы говорили и говорили, нас обоих несло, как потоком. Много смеялись — она так самозабвенно ржала, не боясь показаться «неженственной»! Она была благодарным слушателем. И щедрым рассказчиком — куча у нее была всяких-разных историй.
Я был как под мухой.
С чего-то вырулили на тему надежды. Вернее, как: говорили об авторской песне 1960–1970‑х. Мне они нравились: Визбор, Ким, Городницкий. Но я предпочитал Высоцкого, а она — Окуджаву. «Я вновь повстречался с надеждой». Я и ляпнул:
— Хуже надежды нет ничего. Когда ее нет, люди — спокойны, когда есть — они начинают метаться.
— Что-то новенькое.
— Да нет, старенькое. Не я это придумал.
Она помолчала. Потом сказала:
— А ты действительно колоритный персонаж.
— А то!
Заговорили о счастье.
— Счастье — в спокойствии духа, — важно изрек я.
Я не стал говорить, чьи это слова, а она не спросила. Я продолжил:
— Да хоть на сайт наш взгляни. Чуть ли не у всех там: «душевное равновесие». Всегда люди это понимали.
— А твой дух спокоен?
— Нет.
— И почему?
— Не знаю. Какие-то химеры не отпускают. Надоели до чертиков, но не отпускают. «Надежда» не убита.
Она спросила меня, во что я верю.
— Я верю, что только то, что мы видим, то и есть. А остального, соответственно, нет. Это если коротко, не вдаваясь.
Она, похоже, удивилась. Не сказанному, а той простоте, с которой сказанное было сказано. Она стала что-то говорить в ответ, но я не слушал.
Короче, я позвал ее к себе.
— А не опасно? — уже с хорошо знакомым смешочком.