И, вспомнив тот восхитительный вкус, Таня сорвала с ветки и надкусила зеленое маленькое яблочко. Во рту сразу стало невыносимо кисло, свело десны, и немедленно захотелось пить. На яблочке отпечатались следы зубов. Таня посмотрела на них, глотая слюну, и сердито зашвырнула яблоко подальше.
Дождь, капавший сначала неохотно, вдруг хлынул сплошным потоком — хлынул и зашумел. Тане показалось, что отворились невидимые небесные шлюзы. Сразу стало холодно и темно. От редкой листвы яблонь нельзя было ждать спасения, да Таня и не искала его. Она быстро промокла — насквозь, до нитки. Холодные струи дождя текли за шиворот и по лицу, подол платья отяжелел и прилип к ногам. Повязка на колене безнадежно промокла, и на ней выступило большое бурое пятно — йод.
Продрогшая Таня обняла сизый ствол яблони и не то закричала, состязаясь с державным рокотом грома, не то запела — так ей было хорошо, мокрой и одинокой:
Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал…
— Эй, кто там?! — прокричал сторож.
Потом он появился сам. Он пробирался по саду, отстраняя мокрые ветви рукою. Брезентовый балахон, доходивший ему до пят, издали казался жестяным. Сторож остановился рядом с Таней и спросил:
— Мокнешь? Поругалась с кем, а? Кобылица…
Он был ростом с мальчика, не выше. Его водянистый глаз смотрел на Таню с неопределенной, дрожащей добротой. Глазница второго была наполнена чем-то жидким; похоже было, что туда влили сырое яйцо.
— Пошли ко мне, — не дождавшись ответа, предложил сторож. — Обсохнешь!.. — И он, не спрашивая Таниного согласия, пошел вперед.
Таня послушно двинулась за ним следом.
В тесной и сумрачной сторожке было душно, и сторож оставил ее дверь приоткрытой. Слушать бахвальство дождя, находясь под крышей, оказалось куда приятней, чем мокнуть под открытыми, разверзшимися небесами. Таня села на табуретку, тут же прилипнув к ней, и осторожно размотала мокрый бинт. Вчерашняя ссадина уже покрылась шоколадной коркой. Таня поддела ее ногтем и попробовала сковырнуть.
— Дожжь какой, а ты песни играешь, — сказал сторож, снимая гремящий балахон и за порог стряхивая с него воду. — Я закусить собрался, слышу — голос! Думал, Толька шастает, повадился, гармольщик, сюда ходить, медом ему тут мажут… Решил позвать, пускай обсохнет, а там ты. О-хох-хо! — вздохнул он и, подойдя к старинному темному шкафчику, висевшему на стене, открыл резную дверцу.
«Venena — Ядъ», — было написано на ней, но яда в шкафчике давно уж не было. Впрочем, был — в темной полулитровой бутылке, заткнутой пробкой, сложенной из клочка газеты. Дед покосился на Таню, хмыкнул и налил себе в кружку. А шкафчик с грозной надписью на дверце запер на крючок. Резкий сивушный запах заполонил сторожку.