Были баночки с серой, чем-то похожие на маленькие запечённые ватрушки — эти просто горели, расстилая едкий молочный дым, в котором можно было даже спрятаться.
Мы так и делали, если гналась за нами чья-нибудь мать — моя, или Грачёва, или Лёнькина с намерением отнять взрывчатку.
Лучшими по качеству взрыва были «пружинистые». Назывались они так потому, что в них пружина. И взрывались они со звоном: д-зынь.
И сама эта штука «пружинистая», вся в винтиках, и, если есть отвёртка, её можно разрядить. И вынуть алюминиевый капсюлик, похожий на маленькую шляпку-цилиндр. Кстати, этим капсюликом я и ранился.
Это получилось просто: сидели мы с Колькой у них в доме на полу и разряжали «пружинистые». И вдруг зашла его мать. И хотя она смирная и добрая, но, увидев эту нашу работу, схватила толстую кручёную верёвку и начала лупить нас по чему попало.
Мы с Грачом бегали от неё вокруг голландки, и я надевал на ходу свою фуфайчонку. Конечно, могли бы мы сразу же удрать в дверь, но нам нужны были для костра угли. И чтобы достать их, Колька пошёл на самопожертвование. Он забился в угол за сундук и, закрывая руками голову, стоял так нагнувшись. А пока мать усердно хлестала его, я насыпал в баночку из-под консервов углей. Теперь надо было убежать.
Но Колькина мать поняла хитрость и перехватила меня у порога и так съездила по уху верёвкой, что баночка моя вылетела из рук. Красные угли рассыпались по полу.
Не долго думая, я схватил один из них, Колька схватил тоже, но мать уцепилась ему за рубашку, и он не успел удрать. Я бежал и тряс в ладони уголёк, и дул на него, и видел, что он неумолимо гаснет. Краснел уже только краешек.
И мне показалось, что этот уголёк пропадёт, и, чтобы он не пропал, я вытащил из кармана один капсюлик-шляпку и ткнул в него этим затухающим угольком.
Что было дальше, я не понял. Меня ослепил огонь, в ушах зазвенело, и чем-то запахло ядрёным. И трудно стала дышать. Очнувшись, я увидел, что лежу на размякшей весенней дороге и ручеёк течёт мне прямо в лицо. Наверное, он-то и разбудил меня.
На новой фуфайчонке было несколько рваных дыр, ветерок теребил белую вату. Из шеи и изо рта текла за шиворот кровь. Я хотел вытереть её, солёную и скользкую, но когда поднял руки, мне стало страшно. Кисти были все красные. А на трёх пальцах, которыми я держал капсюлик, белели вместо ногтей кости.
Я вскочил и с минуту сидел и думал: как мне быть. Идти домой было боязно.
«Мать излупит как никогда, — думал я. — Лучше не идти».
И я решил идти к Лёньке: у них есть йод, замажем пальцы, замотаем тряпками — и делу конец.