После поспевала лесная земляника, запекаясь, будто капли крови, в траве. Но мы её начинали есть задолго до созревания, когда она ещё была мелкой и жёсткой.
Грач шутил:
— В животе дозреет.
Иногда нам везло. Как-то Лёнька, когда мы сидели на земляничной полянке, сказал:
— Мать щей наварила, мясных. Отчим откуда-то говядины принёс.
Грач нюхнул горбатым носом воздух, будто наслаждался запахом мясных щей, и тут же спросил:
— А дома у тебя кто есть?
— Нету никого.
— И ты знаешь, куда ключ от двери мать спрятала?
— Конечно.
— Тогда пошли.
Лёнька замялся. Ему охота было угостить нас мясными щами, но в то же время боязно было — мать за это не погладит по головке.
А аппетит у нас уже загорелся.
— Айда, Лёнька — просил я.
Колька тоже обещал:
— Мы только по две ложечки. Только попробуем щей.
Лёнька всё равно мялся. А в животах у нас с Грачом сосало ещё сильней. Нам становилось невмоготу.
— Эх, жмот, лучше бы ты не говорил про щи, — возмутился Колька. — Сам налопался и молчал бы…
— Сам-то налопался, — подхватил я.
— Вот и не налопался, — возразил Лёнька. И его конопатая физиономия грустно сморщилась, будто её заквасили. — Мать только одну тарелку налила. И кусочек мяса махонький такой дала.
Лёнька показал, отмерив ребром ладони на пальцах другой руки величину кусочка. И вздохнул:
— Остальные щи спрятала в кастрюле в чулан. Даже сама не ела. Всё отчима ждёт, — пояснил он.
— Отчима, — негодующе подхватил я. — У твоего отчима и так рожа масляная. Он и без щей хорош.
— И начальник продсклада, — добавил Грач. — Там кругом еда. Что-нибудь украдёт.
— Нельзя, — сказал Лёнька. — За это сразу тюрьма.
Мы помолчали, украдкой глотая слюни: побороть свой голод было трудно. Он, как пиявка, сосал и сосал душу. И ни о чём, кроме тех мясных щей, не хотелось думать. Оттого Колька опять пробурчал:
— Лучше бы ты, Лёнька, не говорил про щи…
— Хоть бы разок хлебнуть! — выдохнул я. И начал собирать ещё не дозревшую кислую землянику. А Лёнька как раз в эту минуту сдался:
— Ладно, — сказал он. — Айдате. Только по разу хлебнём. Не больше.
— Уговор есть уговор, — пообещал я, чувствуя, как сердце сразу учащённо запрыгало. Грач тоже согласно кивнул.
А ноги сами бежали в посёлок, к крайнему от леса Лёнькиному дому. Вот и их дощатая калитка. Вот мы уже на чёрном, чуть тронутом зеленью в начале лета огороде, когда на грядках только лишь поднял свою щетину лук и лишь махрилась морковь. И картошка едва-едва раскинула ботву над землёю.
На двери издали был виден большой амбарный замок. Лёнька шмыгнул под крыльцо, недолго шарил там и отыскал пузатый кованый ключ. Руки у него были потные и дрожали. Он попросил: