— Може, глянем, — спросил Максимыч у Колосова и показал тоже на карман. Тот коротко разрешил.
Тогда Максимыч вытащил из кармана исписанный листок бумаги и деньги — целую пачку.
Деньги положили на стол, бумагу развернули: это было письмо.
«Сельчане! — крупно и коряво писал Матвей Ильич. — Схороните меня на нашем кладбище, как полагается, но без попа. Был бы бог — разве дал бы он людям такую болезнь, от которой спасу нет. И войны не допустил бы.
И ещё, сельчане, простите меня за один грех. Не привык я оставаться в долгу, — и возвращаю ваши затраты».
Далее стояла подпись: «Бурятов Матвей Ильичов сын».
Максимыч кончил читать. Наступила мёртвая тишина, даже Ведьма, вытянувшись вдоль расставленных табуреток и стульев и положив голову на передние лапы, казалось, не дышала. Ветерок из дверей шевелил на спине рыжую с проседью шерсть. В окошко, на котором стояли бутылки с настоями женьшеня и сулемы, бились белые мухи — первый снег.
— Дайте мне эту бумагу. На память, — попросил дядя Лёша Лялякин и протянул руку.
Все знали, что они с дедом очень дружили, и начали просить Максимыча, чтобы он отдал, и Колосов кивнул — дал согласие.
Матвея Ильича хоронили через день: пока вырыли могилу, пока дядя Лёша сколотил гроб и сделал из дуба крест. Он обещал сделать ещё оградку, но это потом — пока не было досок. На кладбище мы с Колькой первыми бросили на гроб по горстке земли, потом застучали лопаты. А когда разошлись люди, у свежего бугорка земли с ещё пахнувшим дубовым крестом осталась рыжая Ведьма и улеглась около и смотрела вслед людям.
Она пролежала два дня, ничего не пила и не ела, а на третий нам с Грачом стало её жаль и мы принесли хлеба и старых щей. Ведьма хлебала их неохотно и даже не доела, стояла, облизываясь и покачиваясь на высоких ногах, и словно просила, чтобы мы ушли и оставили её в покое. И Грач заключил:
— Она всё равно сдохнет. Вот увидишь.
— Почему? — спросил я.
Но он не ответил, только пожал плечами.
Каждый день я ходил на кладбище и носил ей есть, а Колька всё спрашивал:
— Ну, как, ещё не сдохла?
Я на него злился, может потому, что мои куски хлеба и мослы лежали нетронутыми и засохшими, а Ведьма всё больше слабела и уже не вставала на ноги. На шестой день я не пошёл туда: мне тяжело было смотреть, как она с каким-то безразличием относится к еде и добровольно гибнет. Я пошёл на восьмой день схоронить её.
Но меня уже опередил дядя Лёша Лялякин.
Над могилками возвышались две оградки: большая и маленькая. И на новом бугорке ещё не смёрзшейся земли был поставлен красный кирпич, точно памятник.