Камера, однако, знает не меньше его. Электронная репродукция столь высокого разрешения требует 10-часовой съемки и миллиарда пикселей (в сто раз больше обычной цифровой фотографии). Первыми такому обращению подверглись 17 картин, выбранных каждым из знаменитых музеев. Уффици предоставила «Венеру» Боттичелли, Лондон – «Послов» Гольбейна, Эрмитаж – Каналетто, Третьяковка – «Явление Христа народу», нью-йоркский МоМА – «Звездную ночь» Ван Гога.
Этот виртуальный запасник – всего лишь лучший из мириада других сетевых галерей. Сократив до одного клика путь к любому шедевру, они демократизировали мировое искусство и, как считают снобы, обесценили его.
Когда все это начиналось и живопись еще робко пробивалась на компьютерные экраны, директора музеев нервно заявили, что качество изображения не идет ни в какое сравнение с оригиналом.
– Непонятно, – сказал тогда Билл Гейтс, – радуются они этому или огорчаются.
Сейчас, когда технический уровень превзошел возможности нашей оптики, актуальным стал иной вопрос: что делать с тем, что досталось – всем и даром.
Виртуальное искусство, как сельское хозяйство, знает два пути: вширь и вглубь.
Экстенсивный метод позволяет составить из одних музеев другие – свои. Можно собирать картины, а можно – их фрагменты, изготовляя коллекции рук, ног, ковров или птичек. Оцифровав всю историю изящных искусств, компьютер – помимо всего прочего – создал его полный словарь, который годится для постмодернистской перестройки. Владея таким материалом, зритель легко заменяет художника, во всяком случае, такого, который не творит, а тасует.
Интенсивный путь, как ему и положено, учит не разбрасываться. Идя вглубь полотна, особенно если оно – Ван Гога, мы можем открыть в нем то, чего не знал и автор, – пульс живописи. Мазок, как почерк, открывает подсознание картины, темперамент художника и комментирует те решения, которые принимала кисть в каждую секунду и на каждом миллиметре. Интимность такого скрупулезного знакомства (словно читать чужие, причем любовные, письма) не остается без последствий. Пройдя сквозь картину по следам мастера, мы притворяемся им и узнаем об изображенном немногим меньше.
Но каким бы образом мы ни общались с виртуальной живописью, главное – понять, чем она отличается от настоящей.
Каждая техническая революция невольно – и потому гениально – перераспределяет границы искусства. Так было с фотографией, которая навсегда исключила из живописи критерий сходства. Так было с кино, которое навсегда отменило реализм в театре. Так происходит сейчас, когда компьютер учит нас отделять виртуальную действительность от живого опыта. И чем больше успехи первой, тем нам дороже второй.