Довид, поддерживая меня под локоть, помогает сесть на стул.
– Рибоно Шел Олам![21] Что с ней?
– Да вот, встретил около нашей лавки.
Где я? Неужели упала в обморок? Я никогда ещё не падала в обморок.
– Мне уже лучше, – шепчу.
– Наришкейт! Вздор, вздор, сиди спокойно, я сейчас принесу тебе водички.
«Какой ещё водички?» – недовольно отзывается мой живот. Качаю головой. Рот открывать боязно, вдруг стошнит?
– Может, она голодная? – говорит Довид.
«Да! Да! – откликается живот. – Подайте мне во-он ту голяшку, что висит на крюке, сырую, вкусную-превкусную…» Внутренне содрогаюсь. Что со мной?
– Похоже на то. Сейчас, сейчас, – бормочёт под нос госпожа Майзельс. – А рих ин коп[22], о чём только думали их родители? Всё один к одному! Сначала Женя Беленко, потом Глазеры…
– Мама, она сказала, что заболел ребе, отец её отца. Потому они и уехали, – поясняет Довид.
– Вон оно что! Ну, ништ гедейгет, ничего не попишешь. Я принесу перловую похлёбку.
«Что с Женькой?» – успеваю подумать я прежде, чем вновь сгибаюсь пополам от боли в животе. У меня вырывается стон.
– Потерпи, Либа. Мама сейчас тебя покормит.
Открываю было рот, чтобы сказать Довиду, как прекрасны его порозовевшие щёки. До того прекрасны, что хочется их лизнуть… Потом соображаю, что я едва не ляпнула. Захлопываю рот и зажмуриваюсь, лишь бы не смотреть на Довида. Меня что, к нему влечёт? Или я хочу его сожрать? По лицу текут слёзы. Зачем меня вообще сюда понесло? И Лайю нельзя было оставлять одну.