Комбриг сразу видел, что смерти он не боится. Он к ней готов всегда как самурай. Ну, а если пообещал, то слово надо держать. Волохов всегда оставался человеком чести. Как его первый боевой генерал — Маннергейм.
Он нередко вспоминал барона Густава, точнее не забывал никогда. Воевал Волохов впервые — в мировой, в четырнадцатом. И барон Густав, командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады, был его первым боевым генералом. Он и научил его всему. И боевому искусству. И фронтовой офицерской чести. И простому боевому товариществу. Всему. Как Волохов мог это забыть? Это было основой его военной жизни. А другой жизни у него не было. В любой войсковой операции он втайне взвешивал, сравнивал: так бы поступил на его месте Маннергейм? Или иначе? И от этого сравнения порой полностью зависело принятое им решение. И только благодаря жёсткой и умной школе войны генерала Маннергейма, он, Волохов, оказался нужен и Красной армии, и стал в ней уже высшим командиром.
Вслух имени барона Густава он не произносил уже много лет. Нельзя было. Сегодня впервые сказал... Да и сейчас нельзя. После того как генерал Маннергейм выиграл в Финляндии войну в восемнадцатом, он оказался одним из первых в списке врагов большевизма, советской власти. Это Волохов знал хорошо.
Когда присваивали звание комбрига, с ним беседовал один высокопоставленный комиссар и, прочитав в анкете: «... служил командиром эскадрона в двенадцатой кавалерийской...», спросил:
— А кто командовал дивизией, не Деникин ли?
— Никак нет! — ответил Волохов.
— А кто?
— Генерал Маннергейм.
— Это какой... Маннергейм?
— Генерал-майор. Окончил мировую войну генерал-лейтенантом.
— С какого года вы в Красной армии?
— С восемнадцатого.
— У белых не воевали?
— Нет. Воевал только против немцев. А потом в Красной армии служил.
— Да, вижу по документам. Полковой комитет вас выбрал командиром.
На том разговор и кончился. Видать, этот высокий комиссар из Москвы не знал про Маннергейма и финскую войну, а может, просто не связал в своём уме русского генерала и финскую революцию.
Так или иначе, но для Волохова всё это оказалось счастливым результатом. Комиссар, от которого буквально веяло опасностью, скорее всего и вписал в личное дело Волохова что-то о его полной надёжности.
Эта запись и спасла его от ареста в тридцать седьмом и в тридцать восьмом кровавых годах...
Волохов не видел и не мог видеть своего личного дела. Личные дела военачальников — первых лиц, находились в вышестоящем штабе. Но, видимо, очень высок был комиссар, беседовавший с ним, и его виза имела решающее значение. Хотя Волохов никогда и не знал его фамилии.