Обе группы путников расположились в разных концах площадки, почти по диагонали. Сергей заметил, что Мухетдин как-то особенно укладывает рядом винтовку, шашку, а кинжал только передвинул на поясе, чтобы оружие не мешало лечь на спину. Когда же увидел, что и Атарщиков, отвернувшись, меняет порох на полке своего пистолета, понял, что спать ему до утра не придётся.
— Узнали меня, — буркнул Семён, растягивая своё большое тело по мелким камням. — Спросили — что ты русского бросил, с черкесами ездишь? К тебе только приглядываются — тот Измаил, спросили, что в позапрошлый год в Малую Чечню за барантой[48] ходил? Нет, говорю, другой. А может, и тот. Все они, разбойники, одинаковы. Тот, кто спрашивал, только ощерился. Обидно ему показалось. Сам такой же разбойник. Смотри, ещё тебя с собой в набег пригласит. Джигит, как же!
И казак едва слышно фыркнул.
— А почему легли спать раздельно?
— Они нас боятся, мы их опасаемся. Ночью любое лихое дело творится. Тоже, поди, не спят да за кинжалы держатся. Ты отдыхай, Александрыч... Измаил... Вы там, в своей Черкесии, к таким горам непривычны.
Но Сергей решил, что тоже будет бодрствовать до утра вместе со всеми. Он лежал на спине, смотрел в чёрное небо, усыпанное особенно крупными звёздами, слушал, как сурово и требовательно свистит ветер в ущелье внизу, как скатываются по осыпи камни, как фыркают у скалы лошади, и удивлялся себе самому: как же его, помещика Тверской, самой российской губернии, вдруг занесло в такие края, где и лесов почти нет, и люди редки. Да и каждый встреченный таков, что лучше всего объехать его версты за две. Да только на этих тропах даже с лихим человеком никак не разминёшься. А потом он спросил себя — только ли служба погнала его так высоко? И честно ответил себе самому — нет. Историю наполеоновской кампании напишут и без него, охотники найдутся в большом количестве. А если бы спросили его, Новицкого, хочет ли он вернуться к себе, мигом перенестись в рубленный ещё при прадеде дом, в свой пропахший табаком кабинет, к своим книгам на четырёх языках, запискам на русском и на французском — он бы, не кривя душой, отказался. Он не знал, что будет с ним завтра, подозревал, что может быть всего через четверть часа придётся стрелять в неизвестных ему людей, бить их кинжалом, чтобы они не убили его самого, и это знобящее чувство опасности заставляло кровь двигаться быстрее, дыхание становилось глубоким, а слух и зрение — острыми.
Под утро он всё-таки задремал, но сразу встрепенулся, когда почувствовал движение рядом. Атарщиков придавил ему губы тяжёлой ладонью, мол, тихо, свои. Потом повернулся и шепнул на ухо: