Через два или три дня его навестил Атарщиков. Семён помог Мухетдину с Темиром отвезти тело брата в родное селение и тут же вернулся к Сергею. Ничего не говоря, стал рядом, согнув голову, чтобы не упереться в накат, и долго глядел на Новицкого. И тот молчал, но глядел строго перед собой, выпростав руки из-под одеяла и выпрямив их вдоль своего, но уже и чужого тела.
— Нет, Александрыч, так не годится, — рявкнул Семён неожиданно и пошёл быстро прочь, едва не сорвав ситцевую тряпку, служившую завесью.
На следующий день Атарщиков ворвался в землянку в тот момент, когда доктор в самом живом расположении духа готовился приступить к экзекуции, которую он называл «перевязкой».
— Виноват, ваше высокородие! — гаркнул казак и, не спрашивая, не объясняя, сгрёб Сергея в охапку и понёс к выходу.
На улице их уже ожидали носилки, повешенные между двумя конскими спинами, и с десяток линейных станичников, молодых парней, слушавших «дядьку» Семёна, как отца или деда. Лазарет располагался в форштадте, за крепостною стеной, поэтому им не пришлось разговаривать с часовыми. И погоню не отрядили, рассудив, что Новицкий при гарнизоне не числится ни по какой части, а стало быть, жить ему или же умереть, остаётся личным делом самого господина надворного советника.
До Червленной они добрались засветло, не встретив по пути ни своего разъезда, ни разбойничьей шайки. В станице Атарщиков поместил Новицкого в доме своего двоюродного брата, отца того самого Мишки, что ходил с Вельяминовым усмирять несчастный аул. Хозяин с женой были в отлучке, а тётка Семёна — Ульяна, суровая костистая старуха, подбиравшаяся уже к восьмидесяти годам, не хотела поначалу пускать «табашника». Но Атарщиков заверил её, что Новицкий не курит, и хотел бы даже, так куда ему тянуть ядовитый дым в таком состоянии. Он показал тётке Ульяне посуду, которую запасливо захватил из форштадта, объяснил, что постоялец никак не осквернит родственный дом, и добавил ещё, что не христианское это дело — отказывать в приюте человеку, что доживает, может быть, последние дни. Ульяна сдалась, и двое парней прямо с носилками втащили Новицкого в дом и уложили в комнате, что занимал Мишка, когда приезжал на побывку.
Атарщиков устроил Сергея и в ту же ночь исчез, оставив присматривать за раненым соседского недоросля. Новицкий и не желал специального ухода, он радовался тому, что оставшиеся ему часы земной жизни проведёт тихо, освободившись от госпитальных запахов, стонов и криков; он был доволен, что не увидит больше нетрезвого гарнизонного лекаря, не услышит, как тот, раскладывая перед собой на нечистой тряпке свои пыточные орудия, напевает, фальшивя, фривольную французскую песенку. Его лихорадило, он то и дело проваливался в тёмное, горячее беспамятство, соскальзывал в небытие, словно бы вращаясь внутри винтовочного ствола, падал всё дальше, на раскалённое дно гигантского жерла, пропадал, уходил, всё дальше и дальше, но какое-то странное чувство, подобно растянувшейся пружине, постоянно возвращало его назад. Какая-то мысль беспокоила его, даже не мысль, а некое смутное ощущение, которое он никак не мог ухватить, облечь словами. Это упущение беспокоило его, не давало забыться, уйти спокойно. И оттого голова его металась по полосатой подушке, и рот раскрывался почти беззвучно.