— И ты Сина позвала?
— Он сам прибежал. Когда Марита упала и стала головой об землю биться.
— Так лоб — это она сама?
— Сама, конечно! Клод, так страшно было. Плачет, бьется и ругается… так ругается… я таких слов и не слышала никогда. Мы ее держим, а она то грозится, то обзывается. И нас обзывает, и себя. Мол, слабачка, бестолочь, только на глотки годится. И кусаться стала…
— Син, а сейчас она ка… Стоп. Куда?
— А? Укусила? Меня за руку, Сину в плечо и шею.
— Подожди! — Клода прошило ознобом не хуже Латки. — Куда годится?
— На глоток или на питье… не помню я. А что?
Вряд ли у лекаря получилось бы ответить. Ненавистное слово было как ветер на море — волна воспоминаний взметнулась и заколола ледяными, ранящими брызгами. Подпитка… подпитка… касание губ, пляшущая под ногами земля, тошнотная слабость, от которой, кажется, вот-вот остановится сердце. Лицо отче Лисия, довольное, с блестящими глазами. Тревожные вопросы Стимия, «Лисий у тебя, считай, год жизни отнял»… уплывающее сознание… подпитка…
Марита сказала такое?! Невозможно.
— На подпитку… — прошептал за него хрипловатый голос. — Девушка? Не может быть! Это закладка.
— Что? — не понял Клод, оборачиваясь к непонятному пленному, так вовремя вернувшему дар речи.
— Безымянный… — растерянно-радостно шепчет Лата. — Безымянный, ты заговорил?
— Потом! — обрывает ее Тир. — Какая закладка? О чем ты?
— Тоже потом! Сейчас держи ее!
— Аркат… — вдруг выдыхает Марита, и неузнаваемые серые глаза упираются взглядом в бледное лицо безымянного. — Аррркат… какая хорошая новость для…
— Замолчи! — и побелевший безымянный бьет девушку в лицо, выключая сознание…
Город Ирпея, Пограничные земли.
С любопытством у ирпейцев было как у всех — город небольшой, от столицы далекий, из развлечений только торговые караваны да изредка заглядывающие бродячие менестрели. Так что каждый новый человек жадно обсуждался на все лады, начиная от внешности и заканчивая потраченными в торговых рядах деньгами. А каждая сплетня, особенно в долгие глухие сезоны дождей, перемывалась месяцами! К примеру, беременность дочери второго судьи полоскали чуть ли не полгода, обсуждая и внешность «этой бестолковой», и тяжелые моральные переживания господина судьи, вынужденного терпеть в своем доме столь безнравственную особу, и, разумеется, кандидатуру потенциального отца! Таисита, мечтавшая когда-то прославиться, могла быть спокойна — ей, тощенькой бледной блондиночке, приписали в любовники чуть ли не все мужское население города, сделав исключение разве что для кладбищенского сторожа Петроса, официально получавшего пенсию именно за неспособность к продолжению рода, воспоследовавшую от ранения (хотя злые языки сплетничали, что за ранения просто так пенсию не дают, просто Петроса так неудачно прищемил дверью наследник градоправителя).