Когда меня впустили в эту тесную камеру, там томилось человек десять. К вечеру нас было уже восемнадцать. Скамьей пользовались поочередно: полчаса стоишь, следующие полчаса — сидишь. Контингент разнообразием не блистал: в основном — парни лет двадцати пяти, в том числе и с бычьими шеями, хотя затесались и трое мужиков среднего возраста. Скандалить никто не порывался, все, казалось, были озабочены своей дальнейшей участью. Некоторые, найдя собеседника или хотя бы безропотного слушателя, делились своими переживаниями, сигаретами, которые умудрились пронести сквозь сито обыска, — и тогда в ледяной и тесной, словно собачья будка, душегубке вмиг становилось накурено, как в тамбуре электрички. Явные бандиты преимущественно молчали, общаясь разве что между собой, да и то односложно, хотя от сигаретной затяжки-другой и не отказывались. Зато один из «переростков», томящийся в собачнике уже не в первый раз, без устали просвещал интересующихся — называя их первоходками — по части всевозможных подробностей тюремного быта и испытывал от выпавшей на его долю роли явное удовольствие.
Всего лишь некоторое время погодя я узнал кроме названия камеры — собачник — несколько других определений: кормушка — окно в двери для подачи пищи, баландер — раздатчик еды, шконка — кровать… Не без удивления я услышал от бывалого, что параши в «Крестах» уже давно заменены на унитазы.
Вечером объявили ужин, и в кормушку подали одну за другой миски с кашей. Каждому — порцию, никого не обделили, да только многие отказались, а евшие, говорили, что делают это ради того, чтобы согреться. Я не верил, что согреюсь от тюремной бурды, — запах подгорелой овсянки наполнил камеру, вызывая тошноту, — и не притронулся к своей пайке. Я даже смотреть-то на нее не мог, не то что есть. Какой уж тут аппетит, откуда ему взяться при надвигающемся кумаре и в первые часы неволи…
Ночью я дремал в свою смену, сидя на узкой скамейке. Не успевала эта смена начаться, как тут же и заканчивалась: сменщик — унылый и малоразговорчивый даже днем парень — тормошил меня за плечо:
— Э, вставай, моя очередь…
Я чувствовал, что эта ночь для меня — последняя нормальная, начиная со следующей должны явиться ужасы кумара. Под утро мне уже мерещилась всевозможная чертовщина и начало поламывать, пока еще предупредительно, поясницу и кости суставов.
После завтрака всех нас повели, как объяснил бывалый, в мужской корпус — и стали разводить по камерам.
В коридоре, кажется, второго этажа каждому всучили матрац, одеяло, миску с кружкой, а затем быстро, так что никто и опомниться не успел, распихали за железные двери: «Трое — сюда, двое — сюда, сюда — трое, сюда — четверо…» Случайно, конечно, я оказался в несколько привилегированном положении: последним меня определили в оставшуюся камеру. Перешагнув ее порог, я остановился в нерешительности. Передо мной было мое новое жилище — кто знает, на какое время: узкое длинное помещение с резким запахом ядреного мужского пота. Метров двенадцать, а то и больше, в длину и вдвое меньше — шириной. Вдоль стен с обеих сторон — двухэтажные кровати. Нары — мелькнуло в сознании, и тут же явилась поправка — с легкой руки бывалого: не нары, а шконки. Между ними — проход. Неширокий, в размах рук. Небольшое оконце под потолком, забранное железными жалюзи, почти не пропускает дневной свет, хотя на улице уже давно рассвело. Камера освещена электричеством…