— Странно и очень обидно. Понимаешь, если человек не способен быть счастливым в нищей, как ты говоришь, комнате, то он вообще не может быть счастливым нигде. А несчастный человек, я думаю, не умеет любить. Так что я счастлив, в том числе и от того, что у меня есть ты. Родительская любовь вообще штука странная. Родители всегда любят своих детей больше, чем дети родителей.
То ли это вытекала из глаз отца последняя водка, то ли он взял привычку плакать по любому поводу — слезы, как бурые божьи коровки, сбегали по его небритым щекам одна за другой. Он слушал сына всем своим существом, ожидая чего-то вроде прощения.
— Может быть, если б мы жили до сих пор вместе, любви бы и не было, — вслух размышлял Эдик. — Кто знает? Мне очень тебя не хватало все эти годы. Не хватало твоих длинных непонятных разговоров и споров. Ну, что ты, что ты, не плачь! Я же тебя люблю. Теперь мы обязательно будем встречаться и общаться. Я не хочу тебя потерять.
— Я больше не потеряюсь!
До утра отец тревожно просидел около тихо спящего сына, но тот страшный образ больше не проявлялся.
* * *
Следующим утром они с великой нежностью смотрели друг на друга через грязное стекло вагонного окна. Поезд тронулся, и Роман Сергеевич, потыкав пальцем правой руки в ладонь левой, приложил ее к уху: мол, звони. Эдуард, улыбаясь и кивая, похлопал себя по нагрудному карману, в котором лежал листок с адресами и номерами телефонов. Они договорились обязательно созвониться через неделю. Поезд набирал ход, и отец параллельно шагал по перрону, не отрывая взгляда от сына. Смутная тревога сосала под ложечкой, словно он предчувствовал, что это их последняя или почти последняя встреча. Предчувствовал, но не хотел соглашаться. И еще, как и много лет назад, он понимал: слова о Боге, сказанные прошедшей ночью, сказаны впустую.
Москва давно осталась позади. Поезд плавно покачивался. Эдик смотрел на белые, озябшие поля, густые заснеженные леса, вдруг надвигавшиеся, словно желая напугать, вплотную к путям. На людей, стоящих на переездах и тупо провожающих поворотом головы каждый вагон. Эти люди, походившие на безликих кукол, словно и не жили, а так, ползали по неизвестным причинам. Живым себе казался только он сам, переполненный мыслями и планами. Обаяние ночных откровений с отцом рассеивалось. Эдуард погрузился в размышления.
Наверняка Маша ожидала от него следующего шага. Он это отлично понимал, но по известным причинам шагов пока не делал. Не станешь же, в самом деле, просить у матери деньги на ухаживания. Унизительная ситуация для двадцатипятилетнего мужчины. Чем больше он об этом думал, тем больше раздражался. Тех чаевых, что он получал от своих немощных клиентов, едва хватало на обеспечение себя. Если бы не рента квартиры Бабина и грядущий гонорар от Павла Баженова, вообще неизвестно, что бы он делал. Ощущение собственной ничтожности сводило с ума и вызывало приступы тихого бешенства. Он не хотел превратиться в копию своего отца — такого когда-то сильного и вдруг такого слабого человека. Эти его слезы! Пожалуй, Эдуард стеснялся даже своей любви к нему, ненавидел себя за нее, усматривая тут собственную слабость и опасность заразиться, впасть в оправдательную жизненную философию. Если хочешь быть сильным и богатым, тебя должны окружать сильные личности, лучше, чтобы сильнее тебя. А отец? Что он может дать, чему научить? Молись «пшеничному зерну», не мой голову и довольствуйся малым? Лучше бы, наверное, его вовсе не было, прости Господи. Повидались, и ладно. Хотя… Может быть, он отпишет свою комнату, так что есть смысл поддерживать отношения с этим неудачником. Ну да и бог с ним! Если решил быть сильным и успешным, убеди в этом сначала себя, потом других.