Роман Сергеевич обомлел, увидев, как лицо сына заменилось маской дьявола — черная сморщенная кожа, тонкие белые глаза, кривая нитка алых губ. Его отбросило, как от удара током, стул отскочил и упал. Вещи сына, развешанные на спинке, разлетелись по полу. Пораженный страшной догадкой, Свекольников-старший вглядывался в сына в надежде разглядеть шутку. Они замолчали, не дыша и замерев в ожидающих позах.
— Как же это, сынок? — дрожащим голосом прошептал отец. — Нельзя никого убивать. Умоляю, не говори так и даже не думай, это страшный грех.
— А ради меня? Чтоб меня спасти? — нажимал сын.
— Что-то случилось? Тебе угрожает опасность? — Отец стоял словно парализованный, не в силах поверить в услышанное. Ему стало казаться, что весь его тщательно обустроенный мир вот-вот треснет и посыплется.
— Расслабься, пап, я просто так спросил. Юмор такой. Хотел чуть-чуть снизить пафос беседы. Извини. Объясни мне лучше, как можно быть счастливым среди всего этого? — сын обвел руками пространство комнаты. — Ты живешь в каком-то хлеву.
— Мы собираемся сделать ремонт везде, — тяжело дышал отец.
— И сто лет еще будете собираться! Когда-то ты сказал мне, что за плохой поступок нельзя требовать прощения, плохой поступок надо исправлять. Говорил? А сам что? Как улитка, залез в свою раковину, завалил в нее вход и сидишь в тепле и сырости без воздуха, отгородившись от такого страшного окружающего мира, и молишься пшеничному зерну. Много грехов на тебе, говоришь? Наверное, я не знаю. Видимо, последствия этих грехов кое-кому до сих пор не дают быть счастливыми, и понимание этого отравляет тебе ежеминутно жизнь и заставляет еще усерднее молиться. Молиться, молиться, молиться, лишь бы не вылезать на свет из своего спирального домика.
— Опять ты ничего не понял, — чуть раздраженно выдавил отец, стараясь рукой незаметно стереть наваждение со своего лица. — За свои грехи я сам отвечу, когда придет мой час. Вот ты приехал, и, смею надеяться, ненависть ко мне из твоей души уходит. Значит, принимаются мои молитвы. Значит, и вам всем, кто мне дорог, Господь поможет. Ты сейчас ругаешься и пугаешь меня, но я вижу, что ты меня любишь. Место прежней ненависти занимают сострадание и способность прощать, а это почти уже любовь.
— Так и есть, — Эдуарду вдруг стало стыдно за сказанные резкости. — Я долго ненавидел тебя, думал, никогда не прощу, а теперь ничего этого нет. Когда ехал в поезде, думал: а что если ты живешь в богатой квартире, счастливый и обеспеченный, и белый «Бентли» стоит под окном? Наверное, я бы возненавидел тебя еще больше и даже заходить бы не стал. Но увидел эту нищую комнату, тебя, несчастного, потерянного, жалкого, и что-то екнуло в сердце. Понял, как ты мне дорог именно своей неустроенностью, словно ты расплатился. Странно, правда?