Таким образом была подготовлена главная “бомба” литературного 1958 года: объявление о присуждении Пастернаку Нобелевской премии “за важные достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской эпической традиции”. (Как видим, Нобелевский комитет тщательно обошел молчанием “Доктора Живаго”, подчеркнув этим аполитичность своего решения.) Пастернак стал первым славянским поэтом, удостоенным литературной Нобелевки.
Вот тут Хрущев взбеленился. К его личной обиде на Пастернака добавился вызывающий факт: тот обошел советского претендента на премию – Михаила Шолохова, давнего любимца вождя. Заметим здесь, что Шолохов во время случившегося в следующем году визита в Париж заявил французским журналистам, что руководство Союза писателей совершило большую ошибку, не опубликовав “Доктора Живаго” в Советском Союзе, и что Хрущев придерживается такого же мнения. Но об этом позднее…
А в тот момент было решено изо всех сил ударить по Пастернаку. Логистику этого дела Хрущев поручил идеологическому “серому кардиналу” Кремля Суслову. По его указанию в “Правде” появился фельетон под зубодробительным заголовком “Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка” (тяжеловесный намек на “ботаническую” этимологию фамилии писателя), выдержанный в разгромном стиле сталинской прессы. Мне было тогда четырнадцать лет, и я хорошо помню отвратительное ощущение, охватившее меня при прочтении этого злобного памфлета.
По прямому приказу сверху Пастернака тут же исключили из Союза писателей. Он ответил на это угрозой совместного с Ивинской самоубийства, переданной через Ивинскую же властям[115]. По распоряжению ЦК в Переделкино немедленно примчалась дежурная врачиха с набором лекарств, поселившаяся на пастернаковской даче. Ей было поручено следить за его самочувствием и настроением.
Сыновьям Пастернак многозначительно рассказывал, что его отец-художник носил в кармане пузырек с цианистым калием. Своей двоюродной сестре он написал: “Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук”. Наверное!
Все эти пастернаковские жесты его переделкинский сосед (и некогда друг) писатель Константин Федин комментировал в своем рапорте-доносе в ЦК так: “…Вы должны знать о действительном или мнимом, серьезном или театральном умысле Пастернака, о существовании угрозы или же о попытке сманеврировать ею”[116]. С доносом этим ознакомились среди прочих Суслов и Леонид Брежнев, о чем свидетельствуют их подписи.
Хрущеву совсем не нужен был еще один писатель-самоубийца. Он хотел проучить Пастернака “живаго”. И сделал это в своем неподражаемом стиле.