К столу с громадным серебряным подносом подлетел лакей:
— Позвольте водрузить копченых угрей!
Джунковский одобрил:
— Красавцы — жирные и свежие! Пьем за богатый и щедрый дом — за великую Россию!
Все дружно поднялись, за Россию выпили стоя — с большим аппетитом. Россию любят все, но почему-то по-разному.
К Шаляпину подошел маэстро — уже гремевший на всю Европу Василий Андреев, основатель известного «Великорусского оркестра».
— Федор Иванович, простите мою смелость, позволите вас попросить…
Неожиданно для всех Шаляпин легко согласился:
— Сегодня петь хочется! Давай любимую, «Элегию».
Андреев поднялся на сцену, подал знак оркестрантам.
Раздались первые аккорды вступления.
Публика, давно следившая безотрывно за великим певцом, захлопала в ладоши, раздались крики:
— Просим, просим!
Победоносно улыбаясь, с уже привычной манерой закидывая назад крупную красивую голову, на невысокую эстраду поднялся певец. Все в нем было необычно, празднично: особенно ладно сидевший фрак, трепещущие, резко вычерченные ноздри, светло-голубые глаза в обрамлении белесоватых ресниц, высоко зачесанный кок золотистых волос.
Слегка прикрыв веки, взял высокую ноту, с пронизывающей тоской душу запел:
О, где же вы, дни любви.
Сладкие сны, юные грезы весны?
Где шум лесов, пение птиц.
Где цвет полей, свет луны, блеск зарниц?
Горький отвернулся, достал платок, вытер набежавшую слезу.
Зал несколько мгновений молчал как завороженный, потом разразился шумными овациями. Тот же нетрезвый голос, что кричал прежде «ура», теперь из глубины зала отчаянно вопил:
— «Блоху», «Блоху» народ просит!..
Шаляпин вернулся к столу, недовольно произнес:
— Как мне надоели с этой «Блохой»! Только потому, что там есть слова «жил-был король», эта песенка слывет «революционной». Тьфу, не люблю революций, бунтовщиков, смутьянов и крикунов-нахалов!
Горький этой репликой почему-то счел задетым себя. Он откашлялся и свирепо нахмурился:
— Федор, на чужбине я слыхал и ушам не поверил — это правда, что ты перед царем на коленях стоял?
Шаляпину много раз задавали этот вопрос. Так называемые прогрессивные газеты всячески полоскали в связи с этим его имя. И все же певец не вспылил, спокойно ответил:
— На Рождество 1907 года Мариинский театр ставил «Бориса Годунова» Мусоргского. Партер, ложи, галерка — все было заполнено чрезвычайно. В двух главных ложах собралось все царское семейство, сам государь, великие князья, включая славного поэта К. Р. — Константина Романова. Еще прежде хористы умолили меня просить государя, чтобы им, хористам, прибавили жалованье. После сцены Бориса с детьми вдруг поднялся занавес, хористы повалились на колени и запели «Боже, царя храни». Что оставалось мне делать? Ну, я тоже опустился и пел. Заиграл весь оркестр, гимн повторили три раза. В зале плакали от умиления. Государь, выдвинувшись из занавесок, где он обычно укрывался от любопытных взоров, вышел в ложе вперед, прижимал руку к сердцу, благодарил.