Весьма естественно и то, что брат в лице Лукина видел идеал совершеннейшего моряка, и желание быть на него похожим положило свою печать на многие черты его характера. Так, шалости молодых его годов носили отпечаток подражания богатырству, рыцарству, тур-де-форс[8] Лукина; так, своеобразный, но плавный его разговор; так, даже щеголеватый, но своеобразный военный его костюм, несмотря на затруднительность отступления от строго поставленной формы, — все это носило признаки привитого желания: походить на свой идеал.
Даже в зрелых годах… брат часто, увлекаясь впечатлениями юности, красноречиво описывал подвиги русского Геркулеса. Помню, как теперь, один вечер, в глухую осеннюю пору в Свеаборге, в дружеском кружке корпусных офицеров и нас штук восемь маленьких кадет, только что поступивших в Морской корпус, увезенный из Петербурга в Свеаборг из страха наполеоновского нашествия на Первопрестольную столицу… Брат вспоминал о нем как о близком и хорошо знакомом нашим родителям; вспоминал, как он своим простым, дышащим непритворною откровенностью моряка, обращением, даром своего слова, по наружности безыскусственно, но в сущности разумно-логически умел привлекать все сердца…»
* * *
Когда Николай Бестужев начинал говорить о Лукине, он весь светлел лицом, ласково и весело оглядывая слушателей. Михаил Александрович приводит в своем письме несколько рассказов брата:
«Однажды Лукин предложил: „Пошли кататься на коляске!” — рассказывал Николай Александрович. — Все дети, в том числе и я сам, радостно закричали: „Пошли кататься, пошли кататься!”
Мама сказала, чтобы кучер запрягал коляску.
„Прасковья Михайловна, а это лишнее! — улыбнулся Лукин. — Ведь вас я пригласил кататься, я сам и запрягу…”
Когда мы вышли во двор, то там стояла распряженная коляска.
Дети с хохотом и визгом забрались в нее. Лукин подсадил маму. Затем этот богатырь сам впрягся в оглобли и… начал возить коляску по двору. Нашему детскому счастью не было предела!
Другой раз он провожал нашу матушку до кареты. Дверца захлопнулась, кучер взгромоздился на козлы, тронул вожжами: „Но, залетные, пошли!”
Лошади было рванулись, но тут же стали. Что за чертовщина! Кучер дал лошадям кнута. Они дернулись, напряглись и вновь — ни с места.
Кучер испуганно начал креститься, затем замахал кнутом. Матушка, видя, что кучер хлещет лошадей, те становятся дыбом, но с места двинуться не могут, решила было, что те взбесились, и в испуге хотела было выпрыгнуть из кареты.
И лишь я надрывался со смеху, ибо все наблюдал со стороны: Лукин за колесо удерживал карету. Целая упряжка лошадей не могла сдвинуться с места!