Мона включает свет и пытается перед зеркалом подвести глаза, а я сворачиваю и всё ей порчу, за что она, снова погрузив салон в темноту, награждает меня тычком. Все стёкла опущены, чтобы машина проветривалась, и ветер раздувает волосы Моны, окружая лицо растрёпанным ореолом.
«Peerie buddo, — говорится в книге, — это ласковое обращение».
— Peerie buddo, — говорю я Моне, и та, икая, безудержно смеётся.
* * *
Я никогда не целовала Мону. Часто об этом думала, но всё не решалась. Дело не в том, что она может от меня шарахнуться и так далее. Даже не в страхе, что она не ответит на поцелуй. Всё хуже: я боюсь, что она ответит. Но только неискренне.
* * *
Пожалуй, самый большой неудачник, имевший несчастье влюбиться в шелки, — это мужчина, который таскал шкуру своей жены в рюкзаке. Он до того боялся, как бы супруга её не нашла, что брал шкуру с собой повсюду: и когда ходил на рыбалку, и когда отправлялся в город пропустить стаканчик. Как-то раз на рыбалке ему поразительно повезло. Улов был таким большим, что мужчина не смог утянуть домой всё в неводе и набил рыбой рюкзак, а шкуру набросил на плечи и по дороге к дому потерял.
«Серое спереди, серое сзади, вновь я при своём наряде!» — воскликнула его супруга, когда нашла шкуру. Муж бросился наперехват, даже целовал её, хоть она уже обернулась тюленем, но его жена всё равно улизнула и — плюх в воду! Он стоял по колено в ледяных волнах, воняя рыбой, и плакал.
В историях про шелки поцелуи никогда ничего не решают. Никаких превращений, благодаря поцелуям. Никто не любит тебя лишь потому, что тобой любим. Ну что это за сказки такие?
* * *
— Она ни в какую не просыпалась, — вспоминает Мона. — Я вытянула её из духовки на пол, выключила газ и открыла окна. Не то чтобы я такая умная, вообще тогда не думала. Затем позвонила дядюшке Тэду, в полицию и всё так же не думала.
Не верю, что не думала. Мона даже пыталась сделать своей матери массаж сердца и искусственное дыхание, но её мать очнулась только позднее, уже в больнице. Врачам пришлось буквально вырывать её у смерти, до того та не хотела её отпускать. «Смерть прилипает, как вторая кожа,» — говорит Мона. Серая спереди и серая сзади.
* * *
Дорогая Мона, когда я на тебя смотрю, моей коже больно.
* * *
Я сворачиваю к дому Моны. Он тёмный, самый тёмный на этой улице, потому что её мать не любит, когда горит фонарь у входа. Мол, его свет проникает через ставни и мешает ей спать. У матери Моны наверху красивая спальня с множеством старых фотографий в золочёных рамках, однако спит она в гостиной на диване, возле аквариума. Созерцание рыбок помогает ей задремать, хоть она и говорит, что в нашей стране нет настоящей рыбы. Эти слова Мона называет излюбленным «припевом» своей матери.