Страна голодала, захлебывалась свинцом и кровью, страна разучилась любить и еще не устала от ненависти. Этой кровоточащей, истерзанной державе были позарез нужны деньги.
И поэтому Юрий Петрович Бирюков сидел в одной из подвальных камер, стылой и сырой, на привинченном к полу стуле и ждал смерти так, как никогда не ждал никого на свете. Он устал бояться. Он устал страдать от бесконечно длящейся боли.
По облупившейся штукатурке полз грибок, пахло кислым и кровью.
Правый глаз Юрия Петровича вытек на щеку от могучего удара, вогнавшего в роговицу металлическую оправу старых очков вместе с осколками стекла. Говорить он мог с трудом — распухший язык все время цеплялся за осколки кости. Было господину Бирюкову всего тридцать пять лет, двадцать из которых он отдал службе науке и исчезнувшему Отечеству. Именно исчезнувшему окончательно и бесповоротно, в этом Юрий Петрович был совершенно убежден. Эти двое, находившиеся в камере вместе с ним, не могли иметь к Родине никакого отношения.
Один из них, высокий и суставчатый, как сапожный метр, со слезящимися глазками кокаиниста и мокрым ободком вокруг воспаленных ноздрей, явно был человеком образованным. Это было слышно по речи — университетское образование и гувернанта в детстве не скроешь под скрипящей кожанкой.
Второй, неловко-косолапый, с короткими, мощными руками, был попроще. Говорил он хуже, путал ударения, сбивался на волжский акцент, но бил мастерски: размахивался по-крестьянски, с утробным «хеканием», и бил с обеих рук, как цепом — не целясь, куда придется. Именно он выбил Юрию Петровичу глаз, сломал ребра и руку и повредил нервы на лице. Бирюков выглядел стариком — обвисшие, бульдожьи щеки, лысина, глубокие морщины на лбу, подергивающийся от тика рот, из которого чистая чекистская рука выбила почти все зубы.
Он понимал, что спасения не будет. Его просто неоткуда ждать. Он был врагом. Для тех, кто сегодня терзал Россию, врагами были все, кто был не с ними. Юрий Петрович был офицер, дворянин, сын дворянина и человек чести. Он не принял сторону «новых якобинцев», не принял ни одну из сторон, а это значит, что он был настоящим врагом! Красный террор не признавал никаких законов, кроме революционной целесообразности. Высшим ее выражением была смерть противника.
Имя того, кто бил пытаемого, история не сохранила. Губатый придумал себе его образ, слушая севший от влажного воздуха голос Ельцова, читавшего протокол. А вот имя второго было зафиксировано на копиях пожелтевших листов с расшифровкой стенограммы допроса. Его звали Анатолий Иванович Бирюков, и был он кузеном Юрия Петровича.