Во вторник мы не смогли прогулять полевых занятий. В среду, девятого, Богнар после обеда повел нас в класс. Мы ничего не понимали. Сначала я думал, что он намерен либо что-то отобрать у нас, либо что-то раздать. Но он только прорычал нечто нечленораздельное и вышел. Жолдош прошел к нам и недовольно сказал Середи:
— Мы идем в поле.
— Чего вдруг?
— Верно, Кенгуру приказал собрать роту.
Цолалто выругался. Капитан Кузмич действительно был на месте, мы видели его за обедом. Я ждал, что вот он вскоре появится, раздаст нам карты, начнет рисовать на доске и объяснять нам грандиозный план послеобеденных полевых занятий. Но время шло, а ничего не происходило. Якш с приятелями играл в шахматы, мы сели на подоконник, и когда, наконец, появился Эйнаттен из класса «Б» и зачитал с листка несколько фамилий, ему пришлось повторить их еще раз, такой стоял в классе гам.
— Драг, Цолалто, Бониш!
— Ну?
— К его преподобию господину Ханаку!
Цолалто бросил книжку в ящик своего столика и нехотя встал.
— Какого черта нужно этому попу? — взглянул он на Середи.
Никто из вызванных не вернулся, а через две минуты вошел еще один парень из класса «Б».
— Геребен, Мерени, Хомола, — прочитал он уже с другого листка.
Среди вызываемых двое были протестантами; поначалу у меня мелькнула смутная догадка, что монсиньор устраивает духовные упражнения. Тибор Тот уже четвертый день безвылазно сидел после обеда у него внизу. Потом, едва троица Мерени вышла, за Вороном, Бургером, Гержоном Сабо и Петером Халасом явился сам унтер-офицер Богнар.
— Прошу, — указал он, — вперед! — Так тихо и так зловеще Богнар еще никогда не говорил.
Поднимаясь после обеда в класс, мы полагали, что проведем там десять — пятнадцать минут, а на деле остались там до вечера, до самого ужина. А кодла Мерени как спустилась вниз, так никогда больше не поднялась обратно. Значительно позже, уже вечером майор Молнар и Богнар вместе с соседями этих курсантов собрали их вещи. Из класса и спальни они перенесли все пожитки вниз, на плюшевый диван в музыкальную комнату. А кодла Мерени уже сидела на гауптвахте.
За четыре дня Тибор Тот нарассказывал о них монсиньору столько, что протокол тянул на хороший роман. Когда тройка Цолалто вернулась и вызвали меня, я основательно струхнул. Тогда уже выяснилось в чем дело, и куда я денусь, думал я, если эта гадкая «девственница» пришил что-нибудь и мне.
Сводчатые комнаты монсиньора на первом этаже между столовой и музыкальной зимой были жарко натоплены. Ниша окна была завешена кошмой, пол застлан ковром. Яркая настольная лампа оставляла большую часть комнаты в темноте. Поверх книжных полок рядами были уложены яблоки, и когда я однажды зимой был у Ханака, он, закончив разговор, разрезал одно и угостил меня крошечной тонкой долькой.