Он беспокойно метался в постели, и его мучила все более глубокая тревога. Он уже был уверен, что эта проделка с Дегенфельдом кончится для него очень плохо. Он боялся. Как-то очень давно ему уже довелось испытать нечто ужасное. Немка, воспитательница жившей над ними маленькой девочки, однажды вдруг крайне грубо, со злыми глазами набросилась на него и затолкала в угол за какую-то их совершенно невинную игру, да еще на плохом венгерском языке пригрозила, что переломает ему руки, а потом позовет дворника, чтобы тот всыпал ему хорошенько палкой. Эта фрейлейн всегда приветливо и слащаво ему улыбалась. Теперь же она вдруг сбросила маску, и от ее слов, угрожающих насилием, на Медве повеяло мерзким дыханием какого-то другого, злого и страшного мира. Несколько дней после этого он чувствовал себя так, словно его обвили отвратительные, холодные гадины.
Его пугала возможность повторного соприкосновения с этим миром. Он даже читать не мог. И не способен был думать ни о чем другом, кроме того, что происходит сейчас в школе. Пришел ли отец Дегенфельда? Его одолевал страх, и он трусливо, горько каялся в том, что натворил. Этот бедный, безобидный, кроткий Дегенфельд никому из них не сделал зла. Гимназист из него, конечно, никудышный, и при всем своем старании он плохо учится. Но зато он добрый, безобидный парнишка. Золотое сердце, мучаясь, думал Медве. А они гадкие, грубые, дрянные пустозвоны. Как скверно они с ним обошлись.
После обеда он ненадолго заснул и проснулся в хорошем расположении духа, но хорошее настроение тут же улетучилось — он снова вспомнил про Дегенфельда. Вечером у него опять поднялась температура. Потом болезненно и причудливо всплыло одно давнее воспоминание и если и не совсем подавило его страх, то, во всяком случае, взяло над ним верх. Воспоминание об одном маленьком курортном местечке на Балатоне, где они отдыхали два года назад. Он сам ничего не ждал от того лета и нехотя, даже расстроенный, садился с родителями в поезд, и в самом деле там ничего не происходило, и он все время скучал. Теперь же его охватила дикая, абсолютно непонятная тоска по этому курортному местечку, и с такой силой, что он, постанывая, ворочался в постели.
Там, на Балатоне, вдоль желтых гостиничных зданий, из конца в конец тянулась посыпанная гравием аллея с таким же тротуаром и клумбами. Он вспомнил непритязательный запах живокости. Рядом с обширной террасой ресторана находилась кондитерская, дальше курзал с отдельным входом; несколько маленьких магазинчиков, потом большой базар, у самого входа газетный стенд, пестрые шезлонги, надувные резиновые игрушки. Здесь аллея переходила в площадку, посреди которой круглая, крытая эстрада ждала музыкантов, каждый день в одно и то же время, в полдень и вечером. Вспомнился ему и один ужин исключительно из свинины — угощение по случаю убоя свиньи. В ресторане они сидели всегда за одним и тем же столиком. На скатерти посредине стояли горчичница, солонка, перечница, зубочистки и баночки-двойняшки для уксуса и растительного масла. Официант расставлял посеребренные тарелочки и чашки из нейзильбера, каждому отдельно ветчину, колбасу и грудинку, отдельно картофель, отдельно краснокочанную капусту. Смех, болтовня и звон посуды сливались на террасе в одно ровное гудение, цыган наигрывал на скрипке вальс.