— Так точно, — отвечал Орбан, все с тем же дурацким выражением на лице.
Я равнодушно смотрел на этого пухлого мальчишку и подозревал, что до его глупых мозгов вовсе не дошло явно несправедливое решение Шульце. Он только то и понял, что самое благоразумное неизменно отвечать «так точно» или в крайнем случае молчать, — так пренебрежительно я думал о нем. Мне и во сне не приснилось бы последовать его примеру, я его просто презирал за это. Я и не заметил, что ничего страшного не произошло, когда он ответил унтеру «так точно», хотя не знал, за что наказан. «А в общем-то, все обошлось для него благополучно, — подумал я. — Унтер-офицер даже не попрекнул его за тупость, а он так и не понял, за что его наказали». Я-то понимал, что ябедничать — дело позорное. Аттила Формеш тоже понимал это и потому не пожаловался начальству на Мерени и его дружков, которые хотели снять с него башмаки. Он вел себя очень достойно и благородно. И мне представлялось, что своим великодушием он решительно заткнул за пояс этого драчливого хулигана Мерени и обязал его теперь к вечной дружбе и благодарности.
Обжора Элемер Орбан стал жертвой чудовищной несправедливости, и все же, думал я, господин унтер-офицер Шульце, оказавшись в трудном положении, сделал как раз то, что следовало сделать. Я даже почти оправдывал его; во всяком случае, мог понять, почему именно так кончилось дело. Но я ошибся: дело тем вовсе не кончилось.
К утру я уже забыл про Элемера Орбана, а когда в четверть шестого оглушительно зазвенели два звонка над двумя дверями, я выскочил из кровати в таком обморочном дурмане, что буквально ничего не видел и не слышал. Я не заметил бы явившихся к унтер-офицеру, уже одетых Орбана и Бургера, даже если бы они оказались совсем рядом со мной; но к счастью, моя кровать находилась очень далеко от закутка унтер-офицера, в другом конце спальни.
Светало. И сегодня день обещал быть погожим. Мы оделись и поотделенно выходили умываться — теперь уже не Шульце, а один из курсантов наливал нам в кружки раствор марганцовки. Потом застелили постели. К тому времени, когда мы были готовы, на матовых стеклах окон, выходящих в коридор, заиграло солнце.
Шульце прошелся по спальне: владельцы коек, на которые он указывал кивком, срывали свои одеяла и простыни и начинали застилать сызнова. Потом Шульце приказал нам построиться и проверил наши руки и уши — хорошо ли мы умылись.
Шея Элемера Орбана показалась ему грязной.
— Что это такое? — сказал он. — Dreck[12]. Это Dreck. Не так ли?
Вместе с Орбаном он послал в умывальню и остальных новичков. Нам пришлось раздеться и умываться заново. Некоторое время Шульце безмолвно наблюдал за нами, потом крикнул в дверь: