Слоняюсь к ней. Рукой быдто отпихивается, а сама жмется ближе.
Значит, така политика женска.
Была не была, сповидалась…
Целиком под лен пахал… знаешь, каково…
Так ты думаешь, по секретции вышло?
На утро выхожу, брат, во двор, парнишко встречно, как загогочет!
Спрашиваю:
— Что зубоскалишь?
Заржет окаянный:
— Ночью-то что пыхтел?..
— Мотри, — говорю, — шейной мази получишь!
Ладно, пригрозил…
С этой-то вот ночи и началась по-настоящему жизнь.
Моментом пользовались…
Када обернешься назад, раздельно подметишь жизь от жестянки.
Никада вот не выкину Таньку из башки… Жизь была, а тады кажись и не примечал всю усладу. Придешь в хватеру, ласка, что те друга жена, а ласка, заметь, и зверю по нраву. Вычитывала разны приключения из книг.
От нее осталась та книга, что вчера взял у меня. Антиресно, там один чудак смарал старушенцию да под горячую руку еще одну… Чудак то ж: улизнул с деньгами, опосля сам же признался. Кажись званье книги: «Преступное наказание». Возьми почитай опосля…
Понимаешь, повернула меня совсем в другую сторону: марать не стало охоты, как допреж. Эх и жизня!..
Сказано, хорошего понемногу…
Так вот оно… Иду раз на службу, Таня краснея подгинается:
— Жорж, тебе сподручней там: должностное лицо, узнай про сестру…
— Каку?
— В принудительном сидит… Сказывали в губернскую отправили. Узнай — правда ли нет… Передачи не принимают ей…
Смекнул, кажись, на какой сезон им надобен я:
— Ладно, — говорю…
Что ж ты думаешь?
Сличил это я в бумагах у делопута: имя, фамилия, и ахнул — Таня сестра родная той, что по секретции смарал.
Как же теперь Тане доложить?
Вернулся на хвартеру, что доложить на уме держу.
Гляжу, сидит птахой в горнице и заливается слезами.
Слова к губам присохли.
Вида не подаю.
Откуда могла дознать наперед меня… Совсем, кажись, неоткуда.
Секретное, вишь, дело-то.
— Праздник, — говорю, — Таня, паек на завтра выписали.
В критичный момент то ж в карман за словом не полезу.
Привскочит со стула да как заорет:
— Кровопиец, зверь!..
Отшвырнул размахом в сторону.
— Легче, — говорю, — на поворотах… Прикуси язык, не то язык до Губчеки доведет.
Плачет:
— Отца мово убил, подлец!..
Что Сочек — подлец, самому известно, а насчет отца усомнился еще:
— Как так?
— Сапоги, — говорит, чьи?.. Папины!
Гляжу, сапог посередь полу валяется.
Будь ты проклят, позабыл их упрятать в ящик…
— Не могу знать, — говорю, — выдали.
Знаешь, дело следователя допрашивать, судьей судить, а наше маленькое дело приводить в порядок по подписям.
Привычки нет эдакой, чтоб дознавать. Какое мне дело до отца, до матери, когда сама в наличии.
Начнем расспрашивать, заподозрят, что, дескать, чекист, а даром я в Чеке и не был никогда.