— В стране бардак, — говорила Анна, — все продается, все покупается, и никому сегодня дела нет до советских беглых…
Как ей объяснить, что зловещий аппарат этот никуда не делся и работу его он почувствовал с первых секунд еще на паспортном контроле, что вовремя не раздавленный аппарат этот неизбежно будет снова набирать силу.
Самолет взлетел и наклонился в плавном повороте, ненадолго даруя пассажирам панораму столицы. Вот и Ленинградка видна. Ярко, словно это было вчера, вспомнилось, как бежал он по ней, прыгая через осенние лужи, за служебным шереметьевским автобусом, пока водитель не сжалился, как трясся потом, улыбаясь, в душном тепле, прижатый к грязному стеклу. Понимал ли тогда влюбленный грузчик, что больше никогда не будет он так безгранично и так беззаботно счастлив? Наверное, нет — счастливые не склонны анализировать…
Дядя Влад — сколько ему было? Ненамного больше, чем Диме сейчас. Прошло немало лет, прежде чем боль воспоминаний о дяде сменилась грустью и Димка понял, что все-все хорошее, что у него есть и было, вот даже двое самых дорогих людей, что летят вместе с ним к новой жизни, — все связано с его дядей, барменом из «Шереметьево».
И снова Димка прячет лицо, отвернувшись к иллюминатору, и кажется ему, что Влад где-то там наверху, над разрезанными самолетом облаками, дописывает повесть их общего побега. Последняя страница закончена, через несколько часов посадка в Нью Йорке. Бледный и взволнованный выйдет он из самолета и начнет искать глазами вихрастого парнишку с Аней, чтобы обнять их и сказать какие-то важные и невыносимо банальные слова о новом начале, о шансе повторить или избежать ошибок прошлого, о будущих восторгах и разочарованиях на этой земле…
Нет, конечно! Ничего подобного он говорить не станет — просто возьмет мальчишку за плечи, посмотрит в глаза и скажет: «Привет, Санька! Здравствуй, сын!», и с этих слов начнется новая жизнь и новая повесть.