Не обращая внимания на пассажиров, оторвала клочок ваты, смочила миндальным молоком и привычным движением стерла с лица грим. Сразу стало видно, что немолода уже: две резкие морщинки пролегли от крыльев носа к углам губ, заметно обозначилась портившая нежную, плавную линию длинной шеи дрябло отвисшая кожа под подбородком. И все же маленькое большеглазое лицо с высокими округлыми скулами было еще красиво.
Держа в одной руке зеркало, подушечкой указательного пальца, измазанной кремом, начала наносить на лоб, щеки, глаза ряды белых точечек и сразу стала похожа на разукрашенную ритуальную маску вождя африканского племени. Легкими, осторожными похлопываниями размазала крем, сунула тюбик назад в хлорвиниловый пакет, повозилась немного, устраиваясь поудобнее, и, приняв неподвижно-окаменелое выражение лица, откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.
От приторно-жирных парфюмерных запахов ее снадобий, от присутствия там, под ногами, страшной пустоты, в которую неожиданно ухала напряженно гудящая тонкая скорлупка — самолет, Галину начало мутить. Сердце сжималось томительно, как в детстве на качелях, и где-то внизу живота росла и поднималась к горлу душная, тяжелая волна.
Галина старалась не прислушиваться к муторным ощущениям, искала мыслей и воспоминаний приятных, чтоб помогли не думать о том, что лететь еще десять часов до Москвы и от Москвы — два, помогли забыть о топях и бескрайней тайге там, внизу, не слышать ароматов, наплывающих при каждом, даже самом слабом движении соседки слева.
Вспомнила, как прощалась с Петькой и Мариной, как стояли они терпеливо на деревянном крылечке интернатовского дома и смотрели в сторону на друзей своих, окруживших крошечного медвежонка. Медвежонок, усевшись тощим задом на кучу песка, сосал молоко, зажав бутылку в передних кривоватых лапах.
Дети не слышали ее наставлений, ждали лишь одного — когда отпустит и можно будет подойти наконец к медвежонку. И как только мать сказала последние, самые ласковые слова, поцеловала, ринулись, топоча, вниз по ступенькам.
Галина хотела уже упрекнуть себя, что оставила их на два месяца в интернате, не взяла с собой в Крым, но вспомнила, как легко и охотно ходили сначала в ясли, потом в детский сад, как не знали и не хотели другой жизни ее «общественники дети», и поняла, что теперешнее их существование будет отличаться от прежнего лишь одним: воскресенья они проведут не дома, скучая и маясь на голом дворе, пока она, переходя от стиральной машины к ванне, не перемоет все накопившееся за неделю грязное белье, а в налаженном распорядке интерната, где в двенадцать поведут на прогулку, посмотреть Вилюй, а перед ужином покажут диафильмы или даже настоящее кино. Каждый вечер будет прибегать Раиса, совать украдкой сладости, домашнее печенье, строгим шепотом предупреждать, чтоб все не раздавали, не для того у плиты до полночи крутилась.