— И повесить?
— А как иначе. Война ведь…
— Война. Была, — согласился Стрежницкий, всецело осознавая, насколько это нелепо — разговаривать с мертвою невестой.
— Осталась, — покачала головой та.
— Быть того…
— Глупенький. Некоторые войны не прекращаются…
— Почему ты… ты ведь сама была…
— Кем? — тихо спросила Марена, проведя пальчиками по шее, которую охватывала веревка. — Наивною девочкой, которая хотела переменить мир? Сделать его лучше?
— Убив тех, кто против перемен?
— А хоть бы и так… они ведь тоже не задумались, стоит ли убивать меня… знаешь, мой дом ведь не крестьяне сожгли, а Таровицкий со своими людьми. Их после простили, взяли и простили. И наплевал ваш император на то, сколько они крови пролили… в нашем доме добре гуляли, несколько дней… мне повезло, меня укрыли… я аккурат в отъезде была…
Она была.
Дышала.
И Стрежницкий ощущал тепло ее тела, хотя понимал — оно тоже обманчиво. Это все рана в голове, которая горела и дергала, и тянуло палец в нее сунуть, почесать…
— А вернулась и увидела… даже похоронить не дали по-человечески, — и такой лютой ненавистью пахнуло от слов ее, что Стрежницкий про боль свою позабыл. — Они долго там стояли… слуги царя-батюшки, верные его опричники…
— Не все…
— Быть может… так и я не всех трогала. Я сперва лишь отомстить хотела… мне помогли. Научили. Сделали сильной… знаешь, я ведь не нашла тех самых… старика ублюдочного, который огнем… зато отыскала других.
— Меня?
— Тебя… Шорох… твоим именем детей пугали, а ты… ты оказался таким обыкновенным…
— Извини.
— Ничего… погоди, скоро болеть перестанет. После смерти боли нет.
— Я не умру…
— Умрешь, — сказала Марена, подавая руку. — Все когда-нибудь да умирают… пришел твой черед. Знаешь, единственное, о чем я жалею, так это о том, что сразу тебя не пристрелила…
— Поздно, — Стрежницкий понял, что у него нет больше злости. Ни на нее. Ни на себя. Ни… на мир этот поганый, в котором и влюбиться толком не выходит. Он закрыл глаза, оба, к счастью, веки не пострадали, а когда открыл, то увидел, что сидит вовсе не в комнате.
Как он выбрался в коридор?
Стрежницкий не помнил.
Он потрогал голову, которая все еще болела, но как-то слабо, приглушенно. И зуб дергало, и во рту был пренеприятный сладкий привкус. Он поднял руку, за которую зацепилась атласная ленточка. Та вилась-вилась и… уходила к тонкой девичьей шейку.
Знакомое лицо.
Быть того не может… не может того быть…
…ленточка — не веревка, но шейку обвивала крепко, а мертвая девица улыбалась этак, с ехидцей, будто и вправду ожить собиралась.
— Убили! — закричал кто-то над головой, вызывая новый всплеск боли. — Мамочки родные, убили!