Антипка лишь сглатывал.
А потому внимания не обратил, что хозяин полез в кошель и долго в нем копался. Мало ли, вдруг да деньгу проверяет. Кельм сдавил бока кристалла, надеясь, что емкости хватит, дабы беседу записать.
Смута стало быть.
Грядет.
Погано… оно-то, конечно, кому война, кому и мать родна, только большей части люда торгового она во вред идет. А Кельм полагал себя человеком не только и не столько рисковым — все ж в Арсинор не всякий норманец торговать решится — но и разумным. Да, со смуты можно неплохо заработать, скупая за бесценок чужое имущество, но дальше-то что?
Разоренные города?
Люд, которому иноземный товар без надобности, ибо кто будет гребней черепаховых искать, с голоду помирая?
Мануфактуры разоренные?
Нет, даром что ли он годами связи налаживал? Сыновей воспитывал, с детьми гильдейных знакомил? Даром что ли, из шкуры вон лез, чтобы своим, если не стать, то хотя бы значится? Вон, и старшему невестушку просватал, за которой поместье дадут, а с ним и долю в новой царской затее, прибыли немалые сулящей? Нет, смута новая Кельму без надобности.
А вот разговоры пригодятся.
И он своею ручкой наполнил граненую стопку.
— Так что вы там, милейший, предлагаете, если всерьез?
…да поверь, — приказчик ткнул тоненьким пальчиком седовласого мужика, видом мрачного, строгого. — Еще немного и за твое зерно никто и копейки не даст…
Мужик хмурился, мял картуз, но на цену соглашаться не спешил.
— Разве не знаешь, что в городе творится? Тут скоро не до зерна будет… — приказчик смахнул пот со лба. — Небось, как пойдут воевать…
…мужик махнул рукой и картуз нацепил, попятился, потянул за повод мохнатую лошаденку.
— Куда?! — взвился приказчик.
— Туда… коль воевать… то это, самим того… надобно будет…
Задержать его не пытались. И только удивился Пахомка, завидевши в воротах еще с десяток обозов. Удивился и уверился, что правильно поступил: оно-то как еще повернется, неведомо. А зерно… что зерно, оно в селе обузой не станет.
…надо будет только проверить батькины захоронки, а то и вправду, коль воевать пойдут, то и грабить станут.
Переселили в комнаты преогромные, но не сказать, чтобы уютные. Вытянутое помещение с одним окном и стенами, обтянутыми бледно-лиловой дама, которая, правда, гляделась более серой, нежели лиловой. Вдоль стен стояли скрипучие кровати и пыльноватыми матрасами.
Одовецкая села на ближайшую и подпрыгнула несколько раз, прислушалась:
— Ничего, — сказала она, чихнувши, — жить можно…
Таровицкая покрывало пальчиком тронула, будто проверяя на крепость. Вздохнула.
— Я вот как-то…