Пальцы Егора скользнули по Танькиным волосам, прошлись по ее шее. Таньку, напряженную и паникующую, это его практически нежное прикосновение заставило вздрогнуть. К голой коже шеи прикоснулось что-то. Ошейник. Он застегнул на ней ошейник.
— Ни единого слова, кроме «хватит», сегодня тебе не позволено, пока я не разрешу, — он говорил это негромко, но в этом его приглушенном тоне и мерещилась самая главная опасность, заставляющая душу замирать, — запрет касается только слов. Звучать — ты можешь.
Звучать. Иными словами — стонать, кричать, орать ей сегодня можно. Ну… Хоть на этом спасибо.
А пальцы Васнецова тем временем скользили по ее лицу, по губам, нежно, ласково. До того чувственно, что внутри все замирало, раскалялось. Он будто заставлял ее раскрыться, выставить все самые чувствительные места. И ведь… выставлялись же…
— На кровать. В коленно-локтевую, — никаких лишних слов он сейчас не говорил, и это пробирало даже глубже, чем все остальное. Ощущение было именно такое, что у Егора нет на уме ничего, кроме этой расправы. Впрочем, видимо, так оно и было. И это было правильно. Почему он должен ей забыть ее косяк?
Танька выполнила приказ. Замерла — и телом, и чувствами. Он слегка потянул на себя ее бедра, заставляя отвести их назад. Со стороны, наверное, выглядело, что Танька будто была готова к его расправе… Это было не так. Танька все пыталась себя успокоить, но она по-прежнему была не готова. Ни к порке… Ни к ремню…
Хлесткий удар по ягодице вышибает из головы весь посторонний шум. Боль — резкая, да. Но не настолько, как Танька ожидала. Не похоже на ремень. Ладонь… Он бьет ее ладонью.
Еще один удар. Танька даже не выдерживает и вскрикивает — потому что, да, не ремень, но рука у него все-таки очень тяжелая, и боль от его ударов, хлесткая, обжигающая. И снова теплые ладони оглаживают ее выставленную задницу. Ласково, будто успокаивающе.
— Какая же ты красивая, детка, — шепчет он. И снова вспышка боли от твердой, безжалостной ладони. Танька давит в себе стон. Рано. Мало. Вряд ли это все.
Он играет на контрасте боли и нежности, чередует удары с нежными ласковыми поглаживаниями. Успокаивает Таньку в те минуты, когда бедра горят от боли особенно нестерпимо.
Когда его пальцы касаются половых губ, кажется, что они колются маленькими иголочками тока, до того сильная разница между чувствами мгновением раньше — когда на пылающую ягодицу вновь опустилась тяжелая рука.
Танька не выдерживает, скулит, тихонько подаваясь его пальцам навстречу. Ей хочется чуть больше этой ласки, сейчас, когда, кажется, что его удары сбили с души какой-то панцирь, любое ощущение чувствуется особенно острым, пронзительным. Таньку сейчас возбудить может столь не многое, что это попросту стыдно. Кажется, телу без разницы, от чего раскаляться — от ударов ли Егора, или от его прелюдий же. Соски уже настолько чувствительны от возбуждения, что им кажется грубоватой даже атласная ткань корсета, трущаяся об них.