— Почет и уважение хозяевам дома сего.
— О-ох! — донеслось из-за печки.
— Проходите, проходите… Старуха-то моя опять, опять расхворалась. С чего бы, с чего бы? Просто ума не приложу.
— Сдержал я свое слово, сват! — сказал Каньдюк, гордо вскинув бороду. — Теперь начнете жить, как настоящим людям положено! Говорил я тебе или нет: запрягу самую лучшую свою лошадь и приведу в твою конюшню? А?
Шеркей кивнул головой.
— Сходи во двор! Посмотри! Стоит?! Да. И санки со сбруей тебе оставлю.
— Говорил я тебе или нет: будет стоять в твоем хлеву самая молочная моя корова? А?
Шеркей опять кивнул.
— Где сватья? Пусть сходит, подоит! Мы нарочно не стали. Ведро молока принесет! С краями! Да какого! Чистые сливки! Сверх того…
Каньдюк величаво вынул из кармана кожаную сумочку.
— Не трудись считать. Сотня целковых! Из копеечки в копеечку! На, бери! Вот каков калым Каньдюка!
Шеркей схватил трясущимися руками сумочку, подбежал поближе к огню. Дрожа всем телом, вынул пачку синеньких, глянцевых, хрустких пятирублевок. Тихонько бормоча что-то, пересчитал.
— Точно, точно!
Помотал кудлатой головой, полюбовался деньгами и пересчитал еще раз.
— Двадцать штучек, двадцать штучек…
Перегнул упругую, шелковистую стопку поперек, потом вдоль, снова поперек. Вынул из потайного кармана штанов заветный гашник, засунув в него деньги, старательно спрятал. Поддернул штаны, потуже затянул пояс.
Только после этого Шеркей вспомнил, что нужно за все поблагодарить.
— Рехмет, рехмет! — изгибался он в поклонах.
Алиме вручила Шеркею большую стеклянную лампу и прошла за печку.
— Вот это штука, штука! — умилялся Шеркей. — Настоящая огненная машина! А стекло-то, стекло-то! И крутилка, крутилка! Керосина-то много. Банка пузатенькая! Надолго хватит, надолго!
— Опять тебя, бедняжку, хворь одолела, — слышалась из-за печки жалостливая скороговорка Алиме. — Я, как знала, сальца гусиного принесла. Только натопила, свеженькое. Что же это ты? Теперь тебе и жить только…
Сайдэ с трудом приподняла голову. В полутьме ее исхудалое лицо казалось совсем черным, словно вылепленным из земли. Горячо блестели глаза.
— Ой, господи! Как ты осунулась! Прямо не узнаешь. Краше в гроб кладут. Что же это с тобой? Может, покойным старикам чем не угодила? Помяни их хлебушком с солью. Непременно помяни, сватья!
— Сват, сватья? Кого же здесь так величают?
К больной подошел Каньдюк:
— Иль ты не догадалась? Здорово тебя скрутило. Сватами, сватами стали теперь, породнились. Так уж судьбе угодно. Не нами обычаи выдуманы. Да… Выздоравливай побыстрей, дорогая сватья, не огорчай нас. А вон, — старик кивнул в сторону двери, — и зятек твой!