— Как тебя звать, бабушка? — спросила Ольга Эрастовна.
— Как звать? Разорвать! Отчество — лопнуть, фамилия — ногой притопнуть! — присказкой ответила старуха и заулыбалась. Улыбнулась и артистка: между ними словно искра пролетела. Чует сердце, кто друг, а кто недруг.
— А ты грамотная, бабушка?
— А то как же! Академию проходила…
— Ака-де-мию? Какую? — Брови у Озаровской подскочили.
— А такую, матушка. Скотско-приходско-зуботычно-потасовочную… Дале, что ль, сказывать? Аль надоело?
— Сказывай, бабушка. Сказывай, милая…
Старуху поселили в доме Прасковьи Андреевны Олькиной, где жила Озаровская. И сразу же закипела работа: Марья Дмитриевна пела, а Озаровская записывала ее на фонограф. «Машины с трубой» совсем не испугалась, былины свои слушала с интересом, но без телячьего восторга, видом своим давая понять, что дело это для нее привычное и знакомое.
Озаровская записала четырнадцать былин, шесть духовных стихов, много сказок, заговоров, скоморошин. И отметила про себя, что Махонька плохо воспринимает сегодняшнюю действительность, вся в былины ушла, от них молодеет. К примеру, «Чудишшо с ногами, как бы лыжишша, с руками, как бы граблишша» ей намного понятнее, чем военнопленные австрияки и германцы, живущие в окрестностях Пинеги, к которым здешнее население относится сдержанно, но без озлобления. Богатырь Илья, забытый товарищами на поле брани, ей несравненно ближе, чем кум Иван из соседней деревни, лежащий без ног в петроградском лазарете.
«Ох, искусство, искусство! — восклицала Ольга Эрастовна. — Как это у Пушкина? „Над вымыслом слезами обольюсь“. Так, наверное, и у нашей бабушки».
Олькина и Озаровская приняли ее на полное свое довольствие. Но у Махоньки собственная гордость: не хотела зависеть от чужих людей. В свободные от записи часы уходила в город побираться. Набегавшись за день, кряхтя забиралась на русскую печку, шуршала заработанными бумажками, звенела медяками, рассовывая их и распихивая по необъятным своим кармашкам и платочкам. Тут же вслух прикидывала, кому из внуков и на какую надобность пойдут заработанные денежки. Много ли ей самой-то надо? Так, сущие пустяки. Ну, чайку попить с белой корочкой. Ну, баланды похлебать с шанежкой на сон грядущий. Не привыкла к достатку, а уж о богачестве и вовек не мечтала…
«Я признаю в бабушке коллегу и чувствую неловкость, что мне „подают“ больше, — записывала, наблюдая за ней, Ольга Эрастовна. — На пристани издали видим бабушку. Она сдает мешок сухарей, приемщик с ней разговаривает, зовет в контору посидеть; для довесу она идет покупать в шалаш (ларек) булку, спрашивает бутылку квасу для себя. Надо видеть походку раскутившейся бабушки! Сегодня она купила за 20 копеек лубочный сундук, заявив, что держать в доме мешок „вовсе не прелестно“. Все заработанные у нас деньги отправила дочке». Озаровская долго не решалась спросить: