Был ещё один объект (термин явно из моего прежнего научного лексикона; однако иного слова на ум не приходит), — итак, был ещё один объект, который нарушал гармонию моей новой жизни. На самом краю деревни, в стороне от людского жилья, стояло двухэтажное каменное здание цвета увядающей осенней листвы — единственное каменное строение во всём селении. Назначение его оставалось для меня тайной за семью печатями. Впрочем, не для меня одного: никто в деревне не мог толком объяснить, что это за здание и что (или кто) скрывается за его стенами. Ни разу мне не довелось видеть, чтобы кто-то в него входил или кто-либо его покидал — оно словно существовало в ином измерении. Двери его всегда были наглухо заперты, и всё же оно не казалось заброшенным: я готов был поклясться, что внутри теплится какая-то жизнь, скрытая от глаз непосвящённых. Однажды тёмной безлунной ночью, когда вся деревня спала — это было где-то на исходе августа, только что отгремела гроза, воздух был напоён свежестью, озоном и приторно-душистым ароматом скошенного сена — волей случая я оказался в виду этого странного дома; тогда-то мне и бросилась в глаза чуть заметная полоска бледно-голубого света, пробивавшегося сквозь плотно закрытые ставни. Гонимый неясной тревогой, я поспешил покинуть это место.
Впрочем, если не считать двух этих мелочей, я был совершенно счастлив.
Дни складываются в недели, недели сливаются в месяцы, месяцы — в годы. На смену трескучим декабрьским морозам и февральским вьюгам снова и снова приходит долгожданное лето — с гремучими грозами и изнуряющим зноем, с дивными звёздными ночами, с пахучим клевером и несмолкающим стрекотом юрких кузнечиков. Мир движется по кругу, один цикл сменяется другим — всё начинается вновь, всё возвращается на круги своя. Пять лет… Да, минуло пять лет, как я впервые ступил на эту землю — о, как много воды утекло с тех пор! Целая жизнь…
Я возмужал, раздался вширь, вырос на целую голову, оброс мускулатурой тугой и крепкой, как у борцов прошлых эпох. Кожа моя задубела под знойными лучами летнего солнца и обжигающими зимними ветрами. Тело обрело небывалую силу, какой я не знал в бытность мою преуспевающим учёным-честолюбцем из мира сотовых телефонов и биржевых игр. Да, я изменился — и вместе со мной изменился весь мир.
А год назад я взял в жёны Марию, мою домохозяйку. Эта тихая, немногословная женщина с бездонными голубыми глазами, в которых светилась искренняя любовь, была немногим моложе меня. Сколько мудрости, сколько тепла и нерастраченной нежности таила она в глубинах своей скромной души! Она была настоящей красавицей — из тех плотно сбитых, кровь-с-молоком, пышущих избытком здоровья, удивительных русских женщин, которыми издревле славилась Святая Русь. Именно таких, как моя Мария, живописцы далёкого прошлого изображали на своих полотнах в традиционных русских кокошниках. О, как отличалась её исконная женская красота от гипертрофированного, штампованного, унифицированного, стереотипного идеала сексапильности идеала, которым зомбировалось рафинированное технократическое общество через теле- и видеопродукцию, порножурналы и элитные тусовки супермодных гомиков-кутерье. Напарафиненые ведёрные бюсты, ноги, растущие прямо из ушей, ярко выраженная бисексуальность и склонность к полигамии, в глазах — тупое животное сладострастие самки в самый пик весенней течки — таков, в общих чертах, был этот идеал «женственности», который вызывал у среднестатистического цивилизованного самца бурное выделение слюны и спермы. При всём моём богатом воображении я не мог представить такую секс-машину в качестве женщины-матери.