Эти слова придали ей решимости. Да, она делает все правильно. Джиллиан ее простит.
Аура неотрывно смотрела, как он подносит бокал ко рту. Как смачивает губы вином. Но Джиллиан опустил бокал не отпив.
«Он знает, – уговаривала она себя. – В глубине души он сам этого хочет». Тут ей стало стыдно и захотелось его удержать.
Но он снова поднес бокал к губам. Отпил глоток. Улыбнулся. Отпил второй.
Она хотела что-то сказать, но словно окаменела. Хотела предупредить его. Попросить прощения.
Аура швырнула свой бокал о скалу и увидела, как хрусталь выскальзывает из разжавшихся пальцев Джиллиана. Она рванулась и успела подхватить его, прежде чем у него подкосились колени, крепко обняла, мягко и нежно опустила на землю. Его голова упала ей на грудь, тело обмякло.
Прежде чем он потерял сознание, она перехватила последний взгляд его чудесных черных глаз. Их выражение изменилось. В них была догадка – и нестерпимый упрек.
Ауру словно громом поразило. Но она смахнула слезы, положила голову Джиллиана себе на колени и прижалась губами к его губам. Они быстро холодели, как у покойника.
Он проспит тридцать три часа. И проснется бессмертным.
Два дня спустя Джиллиан покинул замок. И Ауру.
Больше он не возвращался.
Птичий щебет бесплотной стаей разнесся по коридорам замка, вверх по лестницам, мимо латунных светильников, потрескавшихся картин, выцветших гобеленов и деревянных панелей.
Тесс два часа как погасила свет. Но так и не сомкнула глаз.
С самого начала беременности она решила ложиться пораньше. Но всякий раз, возвращаясь в замок – к матери, старым слугам, запаху паркета и камня, – она долго не могла уснуть. Вслушивалась в рокот моря, бьющегося о скалы. В Берлине она слышала по ночам лишь шорох автомобильных шин по брусчатке, и больше всего ей не хватало там шума прибоя. А здесь, в замке, время словно поворачивало вспять. Здесь она снова была ребенком и, что самое удивительное, вспоминала лишь хорошее, а не весь тот кошмар, что ей пришлось пережить. О плохом память молчала.
Птичьи голоса заглушили гул моря так внезапно, что Тесс сперва подумала, что это чайки. Они вечно кружили над островом, садились на каминные трубы и зубцы фронтонов или пикировали со стен, выхватывая рыбу из пены прибоя.
Но чайки кричат совсем по-другому.
А эти птицы пели, пели так самозабвенно, будто ровно в полночь вдруг началась весна.
Тесс села в кровати. Живот, как всегда, мешал ей. Седьмой месяц оказался еще тяжелее предыдущих, и, что бы там ни говорили ее берлинские подружки, предвкушение радости нисколько не скрашивало ее мучений. Она еще успеет порадоваться ребенку, когда он появится. Пока же с телом творилось такое, что на ум приходили одни ругательства.