Меня испугало его лицо: остриженная голова, красный рубец от брови до губы, светлая борода, полуприкрытый глаз. Только потом я понял это лицо.
«Заходи, здравствуй», — сказал он приветливо.
Увидел, как я шарахнулся, но не рассердился.
«Мы давно уже соседи. Ты сегодня в Прешов не поедешь?»
Он говорил по-словацки.
«Потолкуем?»
Русский улыбнулся, не разжимая рта, но я уже заметил: у него не хватало нескольких передних зубов — наверное, выбили.
«Томаш, не бойся», — вдруг сказал он тихо.
Оказывается, он знал мое имя и что я мастерю в сарае.
«Как поживает шхуна? Что-то не ладится?»
«Да, — наконец ответил я, — погнулось рулевое перо».
«Хочешь, помогу?»
Я разговорился, русский продолжал работать. Он и вопросов почти не задавал, а мне хотелось выложить все: что творится в селе нашем, в гимназии, в Словакии.
И еще хотелось спросить, откуда он, но сдержался — может, как раз такой вопрос ему был бы неприятен. Всего только и спросил:
«А как вас зовут?»
«Как думаешь?»
«Иван».
«И старый Адам так меня назвал — считай, что окрестили. Верно, Иван, сын Ивана и весь Иванов».
Русский продолжал ткать суровину, потом прервал свою работу, вытащил из кармана трубку, бережно обтер ее, набил табаком из кожаного кисета, сунул в рот и зажег. Посасывая ее, пускал замысловатые кольца. Он любовно смотрел, прищурив здоровый глаз, на дымок трубки, и что-то тогда в нем искрилось. Я прозвал его за это Дымкой, так потом величали русского и другие — имя прижилось.
Я все чаще забегал к Дымке, он говорил со мной как со взрослым — доверял.
Как-то спросил:
«У вас есть приемник? Я хотел бы, если только не помешаю вам, слушать радио…»
Мы потихоньку ловили Москву.
Русский не мог нам помешать, и мать встретила его радушно. Сосредоточенно слушал Дымка советские передачи и всегда казался спокойным. Но когда освобождали какой-нибудь город, он покусывал мундштук, и его руки вели молчаливый разговор с трубкой. Он вынимал ее изо рта, гладил, постукивал по ней указательным пальцем правой руки.
Иногда Дымка посылал меня к нашему леснику или в Прешов, по самым неожиданным адресам — в казарму, в костел. Я приносил ему свертки, книги, рулоны.
«Тебе не трудно, Томаш?» — спрашивал он, заглядывая в мои глаза.
Он хотел узнать, не боюсь ли я. А я боялся только одного — что вдруг он может обойтись без меня.
По воскресеньям я и мои товарищи Марек и Павел ходили с Дымкой в горы. Марек рисовал, Павел собирал гербарий, но Дымка придумывал интересные игры, мы к ним пристрастились, часто забывали, что это всего-навсего игра: у Марека, художника, было необузданное воображение, и он так тузил слабенького коротышку Павла, что Дымка время от времени объявлял отбой.