Разговор завязался, хотя Глебу казалось, что конюха вряд ли расположит слушатель, не вылезающий из кабины длинной, неуклюжей машины. Но с готовностью доброго и редко встречающегося с людьми человека Хатьков начал свой рассказ.
Он, перебирая поводья, еще больше пригнулся к спине лошади и, засматривая в глаза Глеба своими умными, смеющимися глазами из-под густых, нависших бровей, вел как будто еще один разговор — грустный и мудрый.
— Вот я, Хатьков Михаил Иванович, в апреле 1918 года еще бороду не имел, а решимость, какая ни была она, собрал. И вместе с дружками: Буторовым, Янанским, Козуевым и Томашиным — пошел к Чапаеву.
Его штаб стоял в нашем селе — был первый поход Чапаева на Уральск. Размещался штаб, где теперь, если вы заметили, сельпо.
У штаба — часовой, мы безо всякого спросу норовим мимо него пройти, говорим осерчавшему часовому, уже через плечо:
«Чапаев нам нужен».
На наши голоса выходит Чапаев, в рубахе, аккуратно подпоясан, стройный такой, волосы приглажены, а в глазах и днем видно — горит.
Заглянул я ему в глаза, как теперь вам, — ухмыляясь, заметил Хатьков, — костры! Маленькие. В зрачок. Чудное дело: и в левом, и в правом.
«В чем, ребятки, дело?»
«Хотим к вам».
А он посмотрел на нас серьезно — засомневался. Обошел каждого и будто повернул нас к себе не только лицом, но и душой. Потом с улыбкой, чтоб сильно не ушибить нас своими сомнениями, спросил:
«А в бой пойдем, плакать не будете?»
Конечно, мы были невидные — лет по шестнадцать да семнадцать. Харчи жидкие — вот ростом мы себя и не показали. Я сейчас уже дед, а еще не вырос до казака.
Отвечали мы невпопад, засовестились, а он поглядел на разутые наши ноги и драную одежонку и тут же быстро записку написал. Нам по той записке выдал его помощник обувку и шинелишки.
Хатьков повернулся на лошади боком, перекинул ноги на одну сторону и уселся как на высокой завалинке, кепку надвинул еще глубже, и глаза его совсем потонули под козырьком.
— В тот вечер нам очень весело сделалось: в своей молодой жизни мы первый раз столько дружков повстречали и те играли с нами песни, расспрашивали про наше солянское житье-бытье.
А шустрый паренек из Сулака сказал мне:
«Горемычные вы, несолоно хлебавши жили даже в самой Солянке».
Никогда до того восемнадцатого апреля меня никто не спрашивал, как я живу и чего мне желательно.
И вскоре пошли мы на казаков или, может, они на нас. Ни одного хутора, ни одного села казаки не уступали без трудного боя.
Первый бой по мне хорошо пришелся. Казаки бьют из орудия, а мне смешно сделалось. Я во весь рост держусь и ближе к своим дружкам, мы навалом и идем.