Хизер всегда обладала чувством справедливости и пониманием, что все стараются поступать хорошо, и, видя, как меняются ее родители дома, как они не в силах разделить друг с другом свою радость, задавалась вопросом, что такое она сделала с ними самим своим появлением. Раньше она часто прислушивалась к их сражениям, иногда даже проскальзывала в спальню, пряталась под кроватью и молилась, чтобы они развелись и наконец-то поделили ее любовь поровну, чтобы можно было улыбаться миру, не опасаясь, что Марк или Карен перехватят ее улыбку.
Хизер читала о событиях в мире и, превозмогая сердечную боль, пыталась взглянуть на них под новым углом, открывающим тему для дискуссии, которая бы позволила получить приглашение на январские дебаты в Стэнфордском университете и, значит, съездить в Калифорнию, а возможно, даже попасть на общенациональные дебаты, если, конечно, отец не наложит вето. Она любила спорить, путешествовать и знакомиться с другими ребятами, однако выбрала университетские дебаты с их выходом в политику и юриспруденцию после того, как окончательно пришла к выводу, что ее родители не получают удовольствия от своей скучной работы. Она поклялась, что избежит их несчастной судьбы, для чего будет прилежно учиться и заводить побольше друзей, а не врагов. А еще она любила и умела побеждать – внешне корректно, демонстрируя серьезное отношение к фактам и этике, но внутренне ликуя после каждой выигранной дискуссии.
Это лукавство расстраивало ее, как и растущий интерес к себе самой. Годы прошли с тех пор, как ее беспокоило, не случится ли у отца сердечный приступ во время пробежки или не будет ли мать тосковать, когда она уйдет в школу. Но почему она должна о них беспокоиться? Оба так измучили ее, постоянно требуя времени и любви, что, может, хватит обращать на них внимание? Они ведь сами виноваты? Другие родители тоже позволяют себе давить на детей, но все же не настолько, тем не менее Хизер изо всех сил сохраняла лояльность и никому об этом не рассказывала, полагая неслыханным вероломством открыть миру, что семья Брейкстоун не идеальна.
Но самой тягостной тайной, которой миру ни за что не следовало знать, являлась меланхолия, таящаяся под ее улыбкой. Хизер знала, что обязана избавиться от нее или заменить ее благодарностью, и охотно бы так и сделала, если бы грустить не было так сладко. Самый приятный момент наступал после того, как она откладывала телефон на тумбочку, и продолжался до засыпания. Она слушала шум улицы и думала об одиноких людях, которых совсем никто не замечает, обо всех этих взрослых, куда они спешат и каково им в этой спешке.