Говорит мне:
— Нечего прихорашиваться, и так хороша.
Я еще совсем маленькая от нее уже раза три или четыре убегала.
Помню, как она меня заперла, а я встала на подоконник, смотрю, идет какой-то мужик, и ору ему:
— Дяденька, снимите меня.
А дяденька:
— Ты что, девочка? Там же высоко, выйди по-нормальному.
А я говорю:
— Снимай или выпрыгну!
Мужик видит, что у меня глаза бешеные, я же сказала сделаю — значит, сделаю, и он снял, а я и рванула. Я вообще ни детства, ни юности не помню, не было их. Какое там детство?! Мать же меня еще в смерти брата обвиняла. Я ж из двойни.
Мать мне так всегда и говорила:
— Сучка упертая, ты ж еще в утробе брата своего удавила.
Я же первая родилась три кило с чем-то весом. Нормальный же ребенок по весу, врачи ей укол и сделали — матка сократилась. А у бабки второй ребенок пошел весом около двух с небольшим килограммов. Это мальчик был. Его так маткой и удушило. Так я всю жизнь у матери виновата, что брата в утробе обожрала. Ну, был у меня грех, могла я пачку майонеза выпить или, знаешь, гематоген жидкий был тогда, он у бабки под кроватью стоял. Так вот я залезу да пару ложек стащу, сладенький ведь. Или карманы хлебом набью, а вечером, когда ляжем спать, я и лежу, балдею и хлеб потихоньку сосу. Поэтому я его так и люблю.
А вы мне все, — обратилась ко мне мама: «Мать, кончай хлеб есть, кончай хлеб есть».
А она, бабка твоя, меня «лупить» за это. Чего она хотела добиться-то? Упрекала меня, что даже в тюрьме, где она сидела, на меня персонал плюнул. Все были дети как дети, к распорядку дня быстро привыкали, все по часам делали: тогда кормиться, тогда спать.
А про меня так говорила Зина (моя бабушка — прим. автора):
— А тебя, сучку, принесут мне кормить, а ты дрыхнешь. Я бывало положу тебя на пеленальник, и давай пеленкой лупить — будить, и нос тебе заткну, а тебе, скотине, хоть бы что!
«Так она обо мне отзывалась, обо мне, младенце» — возмущалась мама, пересказывая мне слова бабушки Зины.
А когда мне исполнилось где-то лет пятнадцать, Зина на меня с ремнем пошла, а я нож схватила со стола на кухне, прижала ручкой к животу, а лезвием наружу, чтоб вырвать нельзя было и подойти тоже, и говорю Зине:
— Еще раз тронешь, прирежу или тебя, или себя.
Хорошо, что старший брат вошел.
А вот кого бабушка любила, так это младшего брата. Помню, что-то мы у нее выпрашивали купить, а она нам со старшим братом и говорит:
— Можем купить, конечно, а можем братика из детдома забрать.
Ну мы, конечно, «братика забрать» сказали. Потом его отец приезжал к бабке, звал ее замуж, с тремя-то детьми, так не пошла. Вообще у нее от мужиков отбоя не было. Уж не знаю, что они в ней находили.