Я поднялась по лестнице и вошла в здание. Холл первого этажа был просторным. Я отвела свет к длинному коридору справа, где начиналась очередная кавалькада вывесок. Постояла с минуту, набираясь храбрости: не хотелось отходить далеко от спасительной двери, ведущей на улицу. Всё чудилось, что стоит сделать пару шагов, как выход за спиной испарится, оставив вместо себя сплошную стену. Тишина, царящая в холле, угнетала даже больше, чем темнота. Ну не могло быть так тихо в нашем мире. Каждую секунду жизни я слышала хоть какой-либо, да звук: рокот холодильника, или гул машин, или свист ветра. А тут — ничего. Даже сердце, кажется, перестало биться. Я вобрала воздуха в грудь и прошла в коридор, стараясь как можно громче стучать каблуками. Эхо разносилось по этажу, создавая видимость того, что я не одна.
Третья дверь справа принадлежала отцу. И она, конечно, была заперта. Более того — забрана поперёк массивным засовом. В груди у меня что-то оборвалось. Я тупо глядела на застекленную витрину, устланную различными часиками, и спрашивала себя, на что я рассчитывала. Часы жизнерадостно блестели на свету. Почти все они не ходили. Только золотые механические часы, занимающие почётное место на витрине, продолжали неслышно шевелить секундной стрелкой — и то как-то странно, по схеме «шаг вперёд, шаг назад». Эти часы были слишком крупными, чтобы зваться наручными, но в то же время не были настольными. Отец ими очень гордился — говорил, что это раритет, и что для часовщика настоящее счастье иметь подобный экземпляр. Мне вдруг захотелось разбить стекло, вытащить эти часы из витрины и положить себе в карман. Желание было таким острым, что я начала замахиваться фонарём.
«Что за глупости?» — одёрнула я себя. Ничего себе любящая дочка, которая, проснувшись в темноте, первым делом бежит грабить отцовское имущество. Я даже улыбнулась при этой мысли, но сама ощутила, насколько неестественно эта улыбка смотрится на моём лице.
Отца нет. Что дальше? Я подумала о матери. Она занималась только домом, работы у неё не было. Ещё три года назад преподавание английской литературы было важной составляющей её жизни, но с той ночи, когда у неё случился инсульт, она могла передвигаться только в пределах четырёх стен. Она увядала на глазах, хотя была на десяток лет моложе отца. Даже сейчас мать была красива. Болезнь могла отобрать у неё здоровье, превратив кожу в папиросную бумагу, но красоту — нет.
Я жевала губы, покачивая фонарём. Нужно было скорее что-то придумать, иначе неопределённость могла свести меня с ума. Какая-то цель, неважно какая. Главное — не стоять в оцепенении среди пустого коридора, ощущая на плечах тяжесть пятиэтажной громады, которая возвышается надо мной.