…
Раздался робкий стук в дверь, она начала приоткрываться медленно-медленно. Еще не показываясь, Кызыу, нанэ, еле слышно спросила по-русски:
— Куам можна?
Ой, мама-мама!.. Ей, нанэ!
Я ее не понимаю, когда она по-русски говорит: бедный Вильям! Он и вовсе ничего не разберет.
— Да, конечно! — быстро откликается Оленин.
— Входи, мама! — поддерживаю я его по-русски. И для верности добавляю по-адыгейски — Двери открыты!
В комнате сперва появляется тарелка, на которой лежит очень большой розовый помидор — он один занимает ее почти всю. Когда мама прикрывает за собой дверь, она тут же берется поддерживать тарелку и второй рукой — невольно кажется, будто это не потому, что так полагается подать гостю угощенье — двумя руками, а потому, что одной рукой тарелки не удержать: такой гигантский, и правда, этот помидор.
— Ай, Сэт, скажи нашему гостю, что этот помидор называется «Бычье сердце», но наше сердце становится таким же большим и делается очень открытым, когда в доме дорогой гость!..
Я пытаюсь все это достойно перевести. Вильям Викторович, держа тарелку в одной руке и другую приложив к груди, все кланяется маме, потом просит:
— Переведи, пожалуйста, Сэт: пусть в вашем огороде, Кызыу Адамовна, уродится столько больших и сочных помидоров, что пришлось бы позвать родных и соседей — собрать их!
Я перевожу, заранее посмеиваясь, а когда заканчиваю, мама и в самом деле сперва закрывает ладошками глаза и счастливо смеется, а потом убирает руки и спрашивает меня почти с испугом:
— Аль, Сэт, откуда он по-нашему знает?!
— Вильям Викторович не знает по-адыгейски…
— Откуда знает, что так надо говорить?!
Конечно, мне это приятно — чего там!.. Всем бы нам, и правда, переводить такие добрые слова, всем бы нам только такие вещи и растолковывать!.. И я, конечно, важничаю чуть-чуть, когда передаю маме то, что говорит Оленин.
— Просто наш гость — ученый историк… И в одной умной книжке он уже успел прочитать, как у адыгов принято благодарить…
Нанэ чуть ли не с испугом протягивает палец к книгам на столе:
— И в них даже написано, что надо говорить, когда тебе дают большой помидор?!
Когда я ему перевожу, Вильям Викторович тоже смеется, весело поглядывая на маму.
Мама-мама!.. Потом она, может быть, даже решится Оленина расспросить: не для того, чтобы лишний раз поговорить о войне и пожалеть, всех сирот, оставшихся без родителей, и всех родителей, потерявших детей… К Вильяму и к его сестре, к их покойной матери у нее особенный интерес.
Как она плакала, когда я впервые рассказал ей историю Олениных!
«Неужели я тебя правильно поняла, сынок?.. У нее было четверо детей, почти ровесники, но она решила кормить только двух из четырех?.. Понимала, а-ей, что всех не прокормит все равно!.. И она кормила двух младших, да? Твоего учителя и его старшую сестренку. А двое самых старших, тоже брат и сестра, так и померли с голоду, и мать всегда плакала о них, а потом все-таки не выдержала?.. Все-таки сказала?.. Все-таки упрекнула!.. Я кормила не тех!.. Так она сказала? Как будто они, маленькие, просили ее об этом, э?!. Ей, война-война!.. Что ты сделала с людьми? Что ты сделала с этой бедной женщиной, у которой было четверо детей!.. Можно так решить, как она, ыйт?.. Можно так сделать? Но пережить это нельзя, нет — конечно, она должна была сама себе порвать сердце и умереть от тяжелых мук!»