Кажется, вся округа снялась с места!
Отец задумался.
Перед его налитыми кровью глазами тяжело переступали чьи-то ноги; проплывали на коромыслах связанные в узлы циновки с разным скарбом; мелькали позвонки и лопатки, обтянутые кожей, вздутые отвислые животы, тощие высохшие бедра, всклокоченные головы, дряблые опухшие лица детей. В ушах стоял непривычный хаос звуков, звали кого-то осипшие голоса, хрипло дышали изнемогающие от усталости люди, захлебывающийся кашель, негромкие стоны, чей-то сдавленный плач, скрип колец на коромыслах, стук и звяканье утвари в узлах и корзинах, протяжный напев колыбельной, яростная брань, причитания молящихся, жалобы, упреки и… смех — дикий, лающий смех, и песни — страшные песни обезумевших, отупевших людей.
Изредка вдали показывалась тележка, двигавшаяся навстречу людскому потоку, и тотчас ее обступала толпа. Чего только не предлагали усталые путники владельцам тележек: штопаные штаны с пятнами заплат; платье, потертое, выцветшее на плечах и под мышками; мягкую, застиранную косынку; одеяло, похожее на драный мешок; старый полог от комаров, редкий, как сеть; какие-то тарелки и чашки, фарфоровый кальян — весь в щербинках и трещинах; видавший виды кухонный котел и медный умывальный таз, кувшин, широко разинувший пасть… Толкая друг друга, они старались поднять свои вещи повыше, в тщетной надежде обменять их на рис, бататы или кукурузу, но крепкие руки отталкивали их прочь от тележек. «О небо!.. Горе нам! За что же такая напасть!..» — причитали в толпе. Потом люди расходились, еще более изнуренные и подавленные, то и дело оглядываясь на владельца тележки и пытаясь разжалобить его последним взглядом, последним словом. Но хозяева, как ни в чем не бывало, громко перекликались и разговаривали, восседая на своих тележках, груженных тюками, корзинами, мешками, коробками и чемоданами, набитыми добром, скупленным за бесценок…
Небо постепенно темнело. Ветер дул все сильнее. Молодые побеги риса на полях казались совсем синими. Протяжно каркали вороны. Раньше, весной, на кровлях общинных домов и пагод алела новая черепица и развевались стяги, в деревне гремели гонги и барабаны, пели рожки, покачивались гирлянды персиковых цветов, ярким блеском отливали одежды из тяжелого желтого шелка и штаны из красной ткани; шум, голоса певцов то затихали, то вновь становились громче, — не верится даже, что все это было совсем недавно; кажется, будто весенние праздники — предания далекой старины…
Отец снова переложил свою ношу. И под бамбуковым коромыслом, твердым, как железо, и прохладным на ощупь, отдохнувшее плечо снова одеревенело, заныло, словно от вывиха. Боль в костях, выпиравших из-под тощей кожи, за долгие годы стала привычной, как мозоль, — еще подростком он, как бык или буйвол, круглый год таскал борону, плуг, повозку. Так что он только присвистнул и стиснул челюсти, подавив прошедшую по телу дрожь. Коромысло мерно раскачивалось в такт шагам. На одном конце в подвешенной корзине спала самая маленькая девочка; на другом, в такой же корзине, мальчишка постарше не спал и осовело глазел по сторонам. Он таращился на лавки и харчевни: почему их здесь так много? Прямо одна за одной: тут продают рисовые лепешки, там — коржи из лапши, дальше — разное питье; и везде кишат люди…