Мы с замполитом бодро зашагали к гостинице. Настроение у меня улучшилось, мучительные запахи простыней развеялись от ходьбы.
Какое облегчение освободиться, избавиться от чугунных чемоданов, растянувших мне руки! Осталась только боль в мышцах…
Расконвоированный осужденный Глеб Тягай служит в этой гостинице со всею страстью. Ему пятьдесят пять лет. Теперь он отмечается в зоне с 12 до 14 часов, а в остальное время мечется как угорелый, крутится, кружится, убирает, рубит дрова, носит воду, топит баню для начальства ИТУ, копает картошку, варит для постояльцев, собирает грибы, ягоды, удит рыбу, сторожит все вокруг… О, как несется гончею Глеб Тягай — резвее всякого молодца! «Для лихой собаки — семь верст и в колонии не крюк». Бегает по утрам, тренируется, чтобы не ослабнуть, не опуститься. Тягай затопил баню для начальника отделения, и я успела попариться в ней, смыть грязь от Москвы до Чикшина. Неутомимый Глеб сварил свежую картошку, принес молока в трехлитровой банке от коров подсобного хозяйства, хлеб со склада, поджарил хариуса. Подкармливают на всякий случай — вдруг окажусь членом какой-нибудь комиссии? И Глеб Тягай не ужинает со мною, сколь его ни зову. Умер его отец, которому было восемьдесят лет, получил телеграмму от жены, выпил немножко, помянул украдкою, зеленые глаза Глеба поблескивают. Вспомнил он, как мать надела ему на шею серебряный крест, как благословение.
— Крест был из чистого серебра, и я запаял его в свинец, чтобы сявки[17] не позарились, Отняли падлы, нюх собачий! Шмонают так, свинец насквозь видят, сявки! — и от возмущения Глеб Тягай плюнул в горящую печь, плевок шаркнул по алым углям и взорвался нежными лепестками пепла. Черными задубевшими пальцами отер влагу с уголков глаз, жара пышет у печи, разомлел Глеб Тягай, но рад ли необычному собеседнику? Не знаю. Бывает, конечно, выпьет он украдкою остатки водки из стаканов, когда захрапят офицеры, ведь ему надо убраться, вымыть посуду, закрыть печь без угара. И жена к нему приезжает каждый год с пирогами, жена его любит крепко, ждет не дождется своего расторопного мужа, слава богу, год остался кочегарить! Деньги у него на лицевом счету не переводятся. Вернется домой, отдохнет за все девять лет, «брошенные шакалам под хвост», будет только жену кочегарить да спать сном медовым.
— Наишачился бессловесно, что говорить разучился! — и Глеб Тягай, зажмурившись, разглядывает свои деревянные черные руки в мозолях.
Он подравнивает угли множество раз, сдувает с них пепел, боясь закрыть печь с угаром, задвинул заслонку не впритык и наконец-то уходит ночевать к себе в халупу, а я закрываю дверь на железный крючок и сваливаюсь.