— Надо растереть тебя спиртом! — пыхтит Еремей.
Пусть растирает меня хоть бензином, хоть собачьей мочою, мне все равно. Пусть я — самая смелая девочка на земном шаре, что от этого? Чуть не утонула. Я навеки ощутила и осознала одно великое чувство, что я — жива, а все остальное под солнцем далеко посторонилось за горы, глаза мои закрылись в больном тумане. Во сне ли, в бреду или наяву река текла куда-то в небо и в вечность, унося меня холодно-стругающими, разъяренными рыбо-глыбными волнами.
— Я принес тебе печень в масле, — Еремей открыл банку, поставил передо мною и сказал строго: — Чтобы все съела!
Мне стыдно было при нем уплетать печень, да еще в масле, но прилежно все съела, облизнулась и шаловливо поскребла ложкою в банке.
— У тебя снова температура? — он слегка приложил широкую, как лопата, ладонь к моему лбу. Я отклонилась, покачала головою, чувствуя, какая она взлохмаченная.
— Ты ложись, Гэрэлмушка, отдыхай, а я выйду покурю.
Моя ненаглядная Риммочка-пампушечка, круглая и крепкая, как арбуз, в цевку надутая девочка трех лет, округлив большие черные глаза, внимающая Еремею, вдруг забавно рассмеялась, откидывая голову назад.
— Дядя, ты почему мою маму называешь Мушкою? А? Она что, батагана[3], что ли? — спросила Риммочка шаловливо-ревниво, глазами ища мух на окне.
— Разве Гэрэлма твоя мама? — удивился Еремей.
— Она тоже бывает мамою, когда мамы дома нет. Она, она — заммама! Вот так! — гордо басит она густым громким голосом по-русски, пыхтя и путаясь в своем двуязычии. — У меня два мама! Мушка, мушка — батагана! — радостно кричит она, пытаясь поймать муху.
Риммочка всегда безудержно смеется от конфуза столкновений разноязычных слов и понятий. Когда я ей объяснила, где у нее подмышки, сестренка залилась безудержным смехом: «Мышки, что ли, под мышками бегают? А?»
— Где я раньше была? А? Ты знаешь? — теребит она Еремея своим коронным вопросом бытия, которым всегда всех ставит в тупик.
— В животе у мамы росла, ой как брыкалась! — поспешно отвечаю я.
— А до живота, дядя, где я сидела? А? Ты знаешь? — не отстает она.
— Везде ты жила-была, Риммочка, в воде плавала, в воздухе летала, — ласково напеваю я ей.
Риммочка перестает мурыжить Еремея, округлив большие, черные, как черемуха, глаза, смотрит на потолок, пытаясь понять, как она раньше в воздухе плавала пылинкою…
— Раньше я что, паром была, что ли? А? Кипела в чайнике? А? Дядя, дядя, ты тоже хочешь стать папою? Да? — а сама успевает крутить-заводить его часы наоборот.
— Ах, ты! — Еремей, не находя слов, смущенно берет и сажает Риммочку на колени.