Адом кромешным бурлил яд в голове от яростного напряжения чудовищной борьбы, словно котел с кипящею смолою!
Скелет был перемолот мною в костную муку. Надо закатать рукава и печь пироги, но рук у меня нет и молнией мечется язык…
Вулканом взорвался огненный яд, раскипевшийся в запредельной температуре, раскидав черепушку на мелкие частицы за километры так, что никому из герпетологов не собрать моих костей, — я вспыхнула пламенем божественного накала и сгорела дотла.
На горячем пепелище я вновь стояла земною грешной женщиной Востока, равноправная со всеми великими современниками планеты.
При аксакале, который тоже вернулся в свою земную боевую оболочку, я бесстыдно ощупала себя поверх одежды: бедра, груди, живот с женским пупком, мочки проколотые без изумрудных драгоценностей — всс-все сокровенное было на местах. О, мое чудо чудотворное— мягкое, нежное, округлое, гладкое, крутое, упругое, влажнодышащее истомою женское-преженское тело!
Слава Всевышнему! Из одного-то худого ребра создал мне такое гениальное тело! А как кипит-бурлит кровь ликующим вожделением ко всему мужскому роду рыцарей, оставшихся в живых…
Нас не лишить ни гения,
ни страсти.
Да никому на свете не понять меня, побывавшую ядовитой гюрзою, что самое святое для женщины — это быть женщиною, а все остальное на свете, будь то мировой разум, подвижничество, гений, вечная слава Александра Македонского, — все это лишь шудра Ерунды Петровны, что сыплется на ветру Вечности.
Аксакал с присущею ему солидностью не стал бесстыдно шариться по всему телу, а спокойно, с достоинством потрогал свой небольшой единственный отросток, торчащий начеку. Священный родник жизни, которому поставлен памятник в Дании, был золотым!
Я подбросила аксакала в воздухе и радостно сжала в объятиях! Подумать только, чтобы счастье весило всего шестьдесят килограммов! Теперь его можно любить до дыр, ревновать до истерики и посылать в магазин за кефиром!
Но боже, как примитивно устроен мужчина! Стоит, как кол, руки-ноги струганые, торчит, как чучело мужик…
В роковую минуту жизни, подкараулив меня, вырос передо мною, как из-под земли, тот, кто прежде был для меня всем на свете и нянчил меня до кровавых слез, но приелся до тошноты, как суп с разваренною лапшою, целоваться с которым все равно что глотать кисель после виски.
Явился Стрекозёл — рогоносец в воображении с неистощимым запасом своей глумливой яремной ревности, которую до конца своих дней будет черпать из бездны мужского волшебного рога изобилия.
— Твой неподкупный кумир напечатался в «Рыболове-спортсмене»! Чуешь, как пахнет его имя заморской селедкою! — И он с гаденьким, мефистофельским смешком помахал журналом перед носом.