Булатом он месил барду, барда получалась у него горячая, крутая, с комками. Она бродила, как благородное вино, пузырилась, как шампанское, и лилась через край!
После одного заседания бюро райкома, на котором чуть не оторвали его знаменитые уши-оладьи, разъяренный директор с машины прыгнул в барду! Барда вылилась из бака и потекла ручьем, потом разлилась широкою рекою.
Белая ворона испугалась и когтями вцепилась в его короткие золотистые волосы. Но богатырь замахнулся на птицу булатом.
Ободрала Белая ворона когти с мясом, обмарала кровью белые перья. Самородок так глубоко засел в барду, что его надо было вытаскивать подъемным краном!
— Спасите! Спасите! Самородок утопает в барде! — «ворона каркнула во все воронье горло».
— Он же в барде, как рыба в воде! — ответил ей хор художественной самодеятельности совхоза.
— У него по жилам вместо крови течет барда! И в черепушке вместо мозгов парится барда! — захохотал откуда ни возьмись злой Мефистофель.
— Чтоб из всех скотов скотиной быть!
Люди гибнут за барду! —
и Мефистофель разразился пронзительным песнопением о барде, и хвост у него завивался от сладострастья.
— Пусть погибну в Барде, чем с тобою на Юпитере! — и бардолюбец сорвался с крюка подъемного крана и запустил в Белую ворону увесистый грязный булыжник.
Белая ворона заткнула уши, поджала хвост и с разбитым крылом улетела в вольные синие небеса.
В крови у нее светились элементы чудес — она считала себя восьмым чудом света и не хотела обмакнуть свой белый клюв в кормушку.
Самородок осквернил белую птицу грязным булыжником и безвылазно шлифуется в дымящейся барде.
Две тысячи лет тому назад жил в Древней Греции философ Диоген, загнавший себя в бочку ради мудрости и, как сказал Козьма Прутков: «Пустая бочка Диогена имеет также свой вес в истории человеческой».
Моему редкостному самородку после будет поставлен уникальный памятник — золотая бочка с шипящею бардою:
«БУЛАТУ БУХАН ДАЕВИЧУ ХОМУТОВУ».
— Тьфу! Пусть и на том свете кипит в своей барде! — обрадовалась моя пожилая подруга. — А ты молодец! Выздоровела!
Лето уже кончалось. Я зажилась в больнице. Пора было выписываться и подставлять свое бледное лицо ласковому осеннему солнцу.
* * *
Все давно уснули и видят кошмарные сны.
Алтан Гэрэл лежала одна в огромном мире, и ей казалось, что она — НИКТО.
Те, кого она потеряла в жизни: отца, бабушку, мать, дедушку, — словно воскресли в ее счастливые дни и вновь ушли вместе с ним, последним.
Слезы молчания текли по вискам и заливали ее уши.
Она бессильно провела рукою по груди, словно убеждаясь, что ей явственно больно: внутри что-то дрогнуло и мучительно оборвалось, и в голове разлился яд жизни.