— Уходи, говорю тебе!
— Убей меня, Халиль!
Халиль схватил Эмине за шею и стал душить, теряя голову от ярости. Эмине хрипела и билась в его руках, как птица. Пальцы Халиля разжались. Эмине закашлялась и глотнула воздух.
— Погубила ты меня!
Эмине с трудом поднялась и неверными шагами побрела прочь. Темнота поглотила ее. Она ушла, но не ушло чувство, терзавшее душу Халиля. Он стоял и прислушивался к биению своего сердца, отчаянно колотившегося в груди.
Только под утро приехал Халиль в деревню. Ему было тоскливо, а когда на небе показалось солнце, стало еще тоскливее. Казалось, вот-вот оборвется нить, связывавшая его с жизнью… Халиль привязал лошадь под навесом. Тоска комом подступила к груди. Халиль присел на камень у порога, закурил, но тоска не хотела его отпускать. Тогда он поднялся, сплюнул и пошел в виноградник.
Заметив стремительно шагавшего сквозь кусты Халиля, Камбер, стороживший виноградник, окликнул его. Халиль подошел. Лицо его, серое от бессонницы, осунулось.
— Ты что, так и не спал? — спросил Камбер.
— Не спится мне, дядюшка.
— Губишь ты себя, сынок. Жалко мне тебя, молодость твою жалко.
— Я, дядя, не в себе. Как будто все понимаю, а сделать с собой ничего не могу. Пошел я по дороге, с которой назад не вернешься. Словно в болоте завяз.
— Знал бы ты, как я за тебя страдаю, как переживаю! Ты ведь мне как сын. Ты палец ушибешь, а у меня душа болит!
— Я, дядя, будто умом тронулся. Сам не знаю, что делаю.
— Да что же ты так мучаешься!
— Вся жизнь моя прахом пошла. Ни на что я больше не гожусь. Как неживой стал. Иногда прямо с ума схожу. Иди, говорю себе, убей эту тварь!
— Но это же безумие, сынок. Ведь девушка ни в чем не виновата. Виноват подлец, который ее обесчестил.
— Да, но его нет в живых. Он уже ни страдать не может, ни кару принять. Все, что случилось, на мою голову обрушилось. Погубил он мою жизнь. Эх, если бы он не подох! Тогда задушил бы его вот этими руками. Но этот гад преспокойно в земле лежит, а у меня сердце кровью обливается.
— Так уж случилось…
— Эх, был бы он жив!
— Как думаешь, повесят Дурду?
— Да что ты, дядя! Разве он сдался бы властям, если бы ему грозила виселица? К тому же амнистия вышла. Пусть ему тридцать лет дадут, просидит всего десять. Амнистия на две трети срок скостила. Сердце у меня ноет, дядя, ох как ноет! А погляди на Хасан-агу! Разгуливает себе по деревне как ни в чем не бывало. А ведь он — главный зачинщик. Это по его указке убили Омара и дом сожгли, а всю вину на Дурду свалили — правду боятся сказать. Видел бы я это собственными глазами — не побоялся бы. Пошел бы и все как есть рассказал. Хасан-ага в открытую твердит: не быть мне, говорит, Хасан-агой, если я не вызволю своего сына! Говорит, что за деньги достанет справку, будто сын его ненормальный, и тогда его не смогут судить по всей строгости. Дадут лет пятнадцать, а отсидит пять, не больше. Вот тогда-то и повалятся на наши головы шишки, тогда они нам покажут.