— Истинную правду говорите, отец.
— Живешь на всем готовом, забот не знаешь. Ни разу в жизни не потрудился, не попотел, как они. А заставь тебя поработать, так ты мигом окочуришься, ей-богу окочуришься. Верно говорю, а?
— Совершенно верно, отец.
— То-то и оно. Постыдился бы просаживать не тобой заработанные деньги! А карты твои мне опротивели. Хоть бы чуточку соображал! Да где уж тебе! Только и знаешь: дай, дай, дай! Не дело это, эфенди, не дело. Впредь будет так: не поработаешь — не поешь! Не заработанный своим потом кусок горло драть должен.
— Я понял, отец. Ваше слово для меня закон. Обещаю, что буду работать. Знали б вы, как мне стыдно, как я раскаиваюсь в том, что совершил, что доставил вам столько огорчений! Но вы меня простите…
— Хватит пустословить! Я тебя знаю. Бери лошадь и поезжай в поле, там сейчас хлеб убирают. Посмотри, как работают возчики, поучись у них зарабатывать деньги!
— Слушаюсь, отец!
— А потом скачи на хлопковое поле, там сейчас мотыжат.
— Слушаюсь!
— Эй, оседлай лошадь для Сырры-аги! — крикнул Кадир-ага Дервишу, качавшему насосом воду.
Сырры согнулся перед отцом в три погибели и промямлил:
— Разрешите идти, отец.
Кадир-ага не удостоил сына ответом. Сырры повернулся и медленно пошел, держась за голову, будто ему и в самом деле нездоровилось, а подойдя к лестнице, нарочно покачнулся. У Кадир-аги дрогнуло сердце.
— Сырры!
— Да, отец.
— Ты нездоров? — без прежней суровости спросил Кадир-ага.
— Ничего, — слабым голосом ответил Сырры. — Просто голова немного кружится и тошнота подступает, но это скоро пройдет.
— Оставайся-ка лучше дома.
— Нет, поеду. Может, легче станет.
И Сырры, держась, за перила, спустился с лестницы.
Кадир-ага в душе уже раскаивался, что отругал сына.
Над раскаленной стерней клубится марево. Земля как будто пылает. По стерне бредут люди — в поле вышли даже старики и дети, — они то и дело наклоняются, словно что-то ищут. Над их головами солнце, голод и жестокое небо. Усталые волы и мулы тянут на гумно волокуши, груженные сжатой пшеницей. Следом ползет борона, подгребая колосья и стебли. После этого мало что остается на земле, эту малость хозяева разрешают собирать людям. И люди, согнувшись, подбирают колоски.
Здесь и Длинный Махмуд с сыном Вели. Сделает на своих костылях шаг-другой и садится, подбирает, что поблизости лежит. Часто, чтобы ухватить какой-нибудь колосок, ему приходится тянуться всем телом, а то и ползти. Жара. По шее Махмуда, оставляя грязные дорожки, текут капли пота. Жалко и страшно смотреть на него. Выцветшие глаза глубоко запали, губы запеклись, во рту пересохло. Как и все остальные, отдавшие себя в неволю за горсть золотой пшеницы, за кусок хлеба, Махмуд, выбиваясь из сил, все ищет и ищет драгоценные колоски.