– Полагаю, – произнес он, – нам следует его отблагодарить.
Я стояла в дверях кухни и наблюдала, как он отворил входные двери и кашлянул.
– Едва ли ты выспался сегодня, – сказал он. – Мы все плохо спали.
А мы подошли ближе – посмотреть, что будет дальше.
Оборванец, скривив губы, медленно поднялся, но Куртиус не оробел и не ретировался в дом. Парень поднялся на верхнюю ступеньку, и Куртиус сделал единственное, что ему оставалось: засунул пальцы в кармашек жилета и выудил оттуда монетку. Оборванец ее взял. И завладев монетой, тут же перестал рычать. Куртиус победно взглянул на нас: в глазах вдовы он должен был выглядеть героем. А та, не ожидавшая такого поворота событий, сердито забурчала и запыхтела, но не смогла найти правильные слова.
– Эта тварь принадлежит к отбросам общества, – заявила вдова. – Он сюда не войдет!
– Ты добрый малый, – продолжал новоявленный Куртиус. – Ты мне нравишься. Но ты груб. А в доме немало хрупких вещей. Поэтому сиди снаружи, можешь рычать и топать сколько угодно, ведь ты создан для жизни на улице, не так ли? Тебя не должны стеснять стены. Поэтому да – не стоит входить в дом.
– И вообще, – встряла вдова, – держись от нас подальше!
Она повернулась, пыхтя от возмущения, и с неудовольствием обнаружила меня слишком близко от себя и сразу же вспомнила нечто, что неприятно поразило ее прошлой ночью.
– Ночью, Эдмон, – строго заметила она, – я видела тебя!
– Да, маман, а я вас! Там такая битва разразилась!
– Ты стоял чересчур близко к служанке.
– Я… я…
– Ты станешь это отрицать?
– Нет, маман, я не могу этого отрицать.
– Ты не можешь лгать своей матери!
– Нет, маман, никогда в жизни!
– Тогда чем объясняется твое поведение?
– Я испугался, маман. А она… оказалась рядом.
– Эдмон! Знай свое место! Ты не можешь находиться вблизи от этой кухонной крысы!
– Да, маман.
– Тебе нужно утешение? Приходи ко мне. Я утешу тебя!
– Да, маман.
– А ты, Крошка, грязная, мерзопакостная тварь, если ты хоть пальцем дотронешься до моего сына, я вышвырну тебя в сточную канаву.
– Да, мадам, конечно, мадам.
Желаю тебе сдохнуть в муках, подумала я и очень четко представила себе эту картину. Интересно, почему она так бессердечна, при том, что я все это время работала на нее не покладая рук? Может быть, ей просто требовался кто-то, стоящий ниже ее, чтобы быть уверенной в том, что сама она не находится на низшей ступеньке общества? А может быть, она считает бессердечие зримым признаком своего успеха?
Я не сомневалась, что после этого выяснения отношений между матерью и сыном я больше не услышу скрипа ступенек по ночам. И что я обречена на вечное одиночество в кухне и «мое место» поглотит меня всю без остатка.