– Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.
– Позвольте несколько вопросов, мисс Гардинер? Не беспокойтесь, всё в рамках приличий.
По крайней мере, он к ней не лез и не пытался лапать за коленку.
– Извольте, к-к-капитан.
Кэмерон откинулся на стуле.
– Со слов сэра Фрэнсиса я знаю, что вы сирота, но не расскажете ли о своих родителях?
– Отец англичанин. Для работы во французском банке он приехал в Лотарингию, где и встретил мою мать.
– Она француженка? Теперь ясно, почему у вас чистейший французский выговор.
– Да. (Откуда тебе знать, что он чистейший?)
– Я бы решил, что девушка из Лотарингии знает и немецкий. До германской границы там недалеко.
Эва опустила ресницы.
– Немецкий я не учила.
– Вы прекрасно блефуете, мисс Гардинер. С вами я бы не сел за карты.
– Леди не играют в карты. – Каждый нерв взывал к осторожности, но Эва была расслаблена. Она всегда расслаблялась, почуяв опасность. Когда на утиной охоте она стояла в камышах – палец на спусковом крючке, дичь замерла, дробь готова вылететь из ствола, – сердце ее билось абсолютно ровно. Вот и сейчас оно замедлило свой ритм. – Вы спросили о родителях? Мы жили в Нанси, отец работал, мать занималась домашним хозяйством.
– А вы?
– Училась в школе, на полдник приходила домой. Мать учила меня французскому и вышиванию, отец – английскому и утиной охоте.
– Какая культурная семья.
Эва ответила милой улыбкой, вспоминая вопли, площадную брань и злобные стычки, происходившие за тюлевыми занавесками. Она обучилась притворной светскости, хотя жизнь в ее доме была весьма далека от аристократической: нескончаемые крики, битье посуды, отец обзывает мать транжирой, а та визжит, что его опять видели с какой-то официанткой. В этом доме девочка быстро приучилась по стеночке выбираться на улицу, заслышав первые раскаты грома на семейном горизонте, и исчезать, точно призрак в ночи. Она умела все видеть, все взвешивать, оставаясь незамеченной.
– Да, детство мое было весьма познавательным.
– Извините за вопрос: вы всегда заикались?
– В детские годы этот изъян был еще з-з-заметнее.
Язык ее вечно спотыкался о звуки. Но все остальное в ней было без сучка и задоринки.
– Странно, что хорошие учителя не помогли вам его одолеть.
Учителя? Видя, как она, едва не плача, натужно мучается со словами, наставники просто переадресовывали вопрос другому ученику. Многие считали ее косноязычной дурочкой и даже не останавливали сорванцов, дразнивших ее: «Давай, скажи свою фамилию! Г-г-г-г-г-гардинер…» Некоторые смеялись вместе с классом.
Нет. Эва приструнила заикание диким усилием воли: в своей комнате часами читала стихи вслух, заставляя трудные согласные выскакивать без запинки. Помнится, она минут десять сражалась со вступлением к «Цветам зла» Бодлера – на французском ей говорилось легче. Бодлер признавался, что в написании «Цветов зла» его вели гнев и терпение. Эва прекрасно его понимала.