Смех, загремевший за столом, снова отвлек внимание беседующих.
В тесной группке младших чинов, где верховодил вспыльчивый и властолюбивый урядник Михаил Савицкий, (рассказывали анекдоты. Привлеченный смехом, к компании примкнул и Макушов. Савицкий, хорошо знавший слабости Семена и умевший играть на них, кивая в сторону фикусов, зашептал ему на ухо, тонко улыбаясь в свои стриженые холеные усики:
— Едет, значит, батюшка на кобылице…
— На кобылице? Ха-а! — пьяно хахакнул Семен, выкатывая глубоко запрятанные в глазницах мутнозеленые дробинки глаз.
— Слушай дальше… Стоят, значит, три прапорщика…
— Прапорщика?.. Ха-а!
— Говорят батюшке: недостойно вашего сана, батюшка, на кобылице ехать. Христос в Ерусалим на осляте-де въехал… А батюшка им: время такое, сынки, ослов-то всех в прапорщики взяли, приходится на кобылице…
— В прапорщики взяли! Ха-а! Ослов?
Смеялся Семен со свистом, захлебываясь; огромные с рыжинкой усы лезли в рот и, щекоча там, вызывали новый прилив смеха. Отсмеявшись, полез к Савицкому обниматься.
— Люблю тебя, Михайло, через то самое, что умеешь душеньку развеселить… Дай я тебя почеломкаю, братушка. Всем ты хорош: и головушка светлая, и командирить умеешь… Вот бы я тебя в атаманы крикнул… Слышь ты, Евтей! — окликнул Семен атамана.
Тот, сидя за столом рядом с отцом Павлом, сосредоточенно жевал луковый пирог, глядел помутневшим взором в недопитый стакан и, казалось, ничего не слышал. Вместо него на окрик хозяина невпопад отозвался батюшка:
— Господь таланты всяко метит, а служба обществу — богоугодное дело…
— Не быть Михайле атаманом, — неожиданно прорвало Евтея, — бо у него брат — красноштанник, а краснуха — она, знаешь, заразная, кабы все семейство у них этой хворобой не взялось…
— Ну, ты, атаман! — вскакивая, заорал Михаил. — Я… я… Ты меня братом не попрекай. Нас даром, что одна мать родила… А придет час, своими руками удавлю его…
— Ты удавишь, тебе это нипочем, — спокойно поджужил Попович.
Лицо у Савицкого перекосилось, расширившиеся зрачки поползли под лоб. Товарищи знали: это признак накатывающегося припадка бешенства. Халин, вовремя открывший глаза, громко извинился перед собеседником и быстро подошел к Михаилу.
— Иди-ка, брат, сюда… Нечего по пустякам кровь портить, дела посерьезней есть, — и, обняв урядника за талию, увел в офицерский кружок.
Через минуту за фикусами пополз сдержанный, но горячечный, подпаляемый хмелем говорок.
Макушов заказал гармонисту музыку погромче и, приглядывая за остальными гостями, сел поближе к цветочной кадке. Отсюда ему был хорошо слышен ровный голос деверя.