— Дозволь самим выбрать! Ух, я ж ее и выберу! — дурашливо закатывая глаза, сказал он парню. Тот засмеялся, согласно махнул рукой. Иван, подобрав шаровары, перемахнул через плетошок, за которым, розовея спинами, толкались стриженые овцы. Казаки, бросив работу, обступили закуту:
— Вон ту хватай, молоденькую!
— Тю, сдурел, да у той уже короста пошла от старости…
— А я вон ту присмотрел. Гляди, Вань, какая у нее дуля сзади…
— Держи-ка энту, у ей жир сам каплет!..
— Да то сопля, а не жир. Иван, как стриг, выдавил…
Овцы, уродливо болтая толстыми курдюками, шарахались от Ивановых рук, обалдело пялили глаза под смешными хохлами невыстриженных лбов. Казаки заливались хохотом.
— Будет тебе, анчутка! — заглянув в сарай, прикрикнул Василий. — Гляди вон, твоя недострижка сбегла!
Всплеснув руками, Иван выпрыгнул из закуты. По двору, пыля сорванной веревкой, сияя лысиной выстриженного бока, ошалело неслась черная овца. Казаки с веселым улюлюканьем пустились ловить ее. В цалганане, забывшись, громко смеялись стряпавшие там женщины.
Сын хозяина, оставшийся один у закуты, посмеиваясь, закатил рукава повыше и полез выбирать сам. Подоспел Евтей, хозяйским взором оглядел овец и деловито осведомился:
— О какой, Заур, жалеть не будешь?
— Самую лучшую хорошим гостям не жалко. Вот эту держи! — выталкивая вперед крупную молодую овцу, ответил парень.
— Ну и хозяин ты хреновый, вижу, — ворчливо сказал Евтей. — Такую-то овечку породистую извести! Ты оставь ее, уж дюже шерсть у ей хороша — чисто шелк с коконов… Таких-то у меня тоже с пяток будет… Оставь для развода… И ту вон не трожь — тоже породная, разведешь таких — мясо да жир пудами ходить к тебе станут. Ты вон ту старушку подтолкни-ка…
— Зачем старушку, Евтей? Гости зубы поломают об нее, что я, хозяин, делать буду…
— А ничего! Хлопцы бузы хлебнут и косточки измолотят, не токмо старушкино мясо…
После стрижки, измучившись и пропахнув пронзительным овечьим духом, казаки ушли мыться в Астаудон,[39] а вернувшись, застали в кунацкой дымящиеся едой столы. Возле старого хозяина сидело уже несколько его соседей, в их числе и Евтеев хозяин — Мами. Старики сидели чинно и молчаливо; дожидаясь слова старшего, ни к чему не прикасались. Казаки тоже примолкли, угомонились в предчувствии утомительного для них церемониала первого тоста. Старшим, к счастью, оказался Мами, который за эти дни ближе узнал нрав казаков, и потому, не испытывая их терпения, говорил над чашей не больше минуты (за это время Мишка Нищерет за спинами товарищей опустошил пузатый кувшин с баганы).